На хвалях лёсу

Фама Ілліч Вячорка

Послевоенный 1949 год.
Ольга Ивановна и Фома Ильич с детьми:
Галиной, Иваном, Георгием

Глава 5. На волнах судьбы.

  Домой я прибыл 10 июля. Городной как таковой не оказалось. Осталось только то место, где была Городная. Не дождались меня мой сын и моя мать. Хата моя тоже меня не дождалась – сгорела. Встреча с родственниками произошла со слезами на глазах. Плакали и старые и малые, и мужчины и женщины. Завершилась встреча обильной замочкой, самогонки было море. Тогда за самогонку никто не преследовал. Насчёт самогонки было золотое время. Это был один из плюсов послевоенного времени. Когда выветрилась после первой встречи самогонка, главным вопросом, который возник на пути к новой жизни – это был вопрос жилья. Появилась уйма проблем. Как жить, за что зацепиться руками?
   В  том году, а также в следующем 1947 был великий голод. Пуд хлеба стоил 700 – 800 рублей. С восточных областей Украины ходили за хлебом так называемые «мешочники». Они меняли на хлеб всякое барахло. За пуд хлеба можно было купить хороший новый шерстяной костюм. Насыпай хромовые сапоги зерном и получай сапоги. Многие восточники работали на Западе только за харчи. Опиловывали вручную лесоматериал по килограмму зерна за брус. Я за 8 кг зерна купил полный набор столярного инструмента. Может возникнуть вопрос – откуда у городенцев был хлеб? А они доставали и привозили хлеб из сёл за горшки. Горшки были в цене, потому что за время войны все горшки были уничтожены. Война поразбивала. Поэтому  городенцев тогда называли «богами».

  Лесоматериал демобилизованным воинам давали бесплатно. По тому самому закону  и я получил 30 кубов лесоматериала на корню. Но лесоматериал это ещё не дом. Надо же вывезти, обработать, построить дом. А средств никаких. Денег ни копья. Деньги не играли тогда существенной роли.  Основная валюта - это хлеб. Все расчёты, все платежи, производились на хлеб, на пуды, на килограммы. Коровы, волы, сено, мясо и всё остальное продавалось только на хлеб. На деньги можно было купить только самогонки. Она стоила 100 руб. за литр. Сильно в те годы мучили людей государственные поставки зерна, картофеля, мяса, масла. А также сельхозналоги и государственные займы. Зерно, картофель сдавали сами. Возили зерно в Горынь, картофель в Маньковичи на спиртзавод. Мясо и масло сдавали подрядчики. Давай им деньги, хлеб, а они за тебя сдадут мясо, масло. Всё это надо было сдать, а источников – никаких. Никто у тебя не спрашивал, где брать. Бери, где хочешь. На то ты и есть советский человек, чтоб знал, где брать. В этом и заключалась сила советского человека, что ничего у него нет, никаких источников, и всё он даёт, всё у него есть.  

Коллективизация в нашей местности началась в 1948 году. Ох и убегали от неё люди под всякими предлогами. Как от чумы. Для проведения коллективизации направлялись в сёла специальные отряды. В состав таких отрядов входили работники милиции, прокуратуры, МГБ, партийные работники и т.п. Большие отряды разбивались на малые и охватывали все улицы сразу. Кто попадал в их руки единоличником, с их рук выходил колхозником. 

  Часто трясли людей бандиты. Не обошли они и меня. У меня забрали новые английские ботинки, трофейный немецкий пиджак, опасную бритву и папушку табака-самосада. Больше у меня ничего не было. Но, не взирая ни на какие условия жизни, хату надо было строить. Прежде всего, надо было вывезти лесоматериал. Что для этого требовалось? Много самогонки и много закуски. Машинного транспорта тогда у нас не было. Поэтому собирали «толоки», то есть гужевой транспорт. Этим правилом решил воспользоваться и я. Заготовил достаточное количество самогона, пошёл по всей Городной и даже по хуторам просить на толоку. Собрал фурманок 50. Но этого оказалось недостаточно. Пришлось толоку повторить ещё два раза. Хату решил я строить большую, современную. В то время таких хат в Городной почти что не было. Поздней осенью материал был обработан, а весной 1947 года был поставлен сруб. Плотникам за то, что был поставлен сруб, заплатил 22 пуда ржи.

  В восьмидесятых годах плотники за такую работу брали 1500 рублей. В переводе на хлеб – это 250 пудов. Но только в это время плотники хлебом не брали. Давай гроши и харчи хороши. Вот как поменялись условия жизни и заработка. Тогда пастух пасвил лето корову за три пуда. Сейчас (1987г.) давай 250 рублей, то есть 50 пудов. В то время за пол пуда можно было нанять на день любого работника: косаря, жнеца, плотника, пильщика. Причём, не на восьмичасовой, а на световой день. Сейчас (1987г.) нанять пастуха на  день, надо платить 15 рублей, то есть 3 пуда. Вот такие в послевоенные годы были пуды.

  Очень много пудов забирало государство за плановую и сверхплановую поставку. Основным, и можно сказать единственным, источником дохода были горшки. Но эти горшки, как говорили тогда, окипали кровью. За хуру горшков можно было выручить в среднем 5 пудов, а иногда даже 3 пуда. Хуру горшков надо было делать минимум неделю. (Хура горшков –  это 100 десятков. Один десяток – это 10 литров по объёму). Для хуры горшков требовалось добрый воз глины, и для обжига – хороший воз дров. Для сравнения можно привести такой пример. Сейчас (1987г.) за хуру необожжённых горшков платят 25 рублей, то есть 50 пудов, что в 10 раз больше, чем в то время.

  Сбыт на гончарную посуду резко снижался. Не то, что в первые послевоенные годы. Все, кто пришёл из армии, и те, кто не ходил вообще на войну, занимались горшками. Почти в каждой хате, потому что другого выхода не было. Для того, чтобы ускорить и улучшить сбыт горшков, надо было их поливать и развозить по сёлам. Но это требовало дополнительного труда и расходов. Требовалось уже не раз, а два раза обжигать. Требовалось на хуру 20 кг свинца. Один килограмм свинца стоил один десяток поливанной посуды, или 10 рублей. Для того, чтоб развезти горшки по сёлам, требовалась фурманка. Фурманка за одну съездку стоила 5 пудов, и 2-3 недели времени.

  Развозили горшки по сёлам в любую пору года. Возили горшки далеко: до Столина, до Кобрина, до Ровного, Турова, Любешова, Луцка, Ковеля. В общем, в разные стороны диаметром до 300 км. Основными базарами были: Пинск, Иваново, Дрогичин, Антополь, Давид-городок. Возили и мешками на поездах в Сарны, Дубровицу. Из Сарнов и Дубровицы везли печёный хлеб. Из сёл везли жито, ячмень, просо, сало, лён и, как закон, - массу вшей. Почему вшей? Зачем вшей? Спросит кто-нибудь. А вот зачем. Если возили в летнее время, это было сравнительно неплохо. Во всяком случае, лучше, чем зимой. В летнее время, говорили гончары: «Своя хата». На попасах ночевали, варили завтрак, обед и ужин. Ночевали возле костра. Если надо было, там же плели и лапти. Но зато 2-3 недели не раздевались. Кое-когда умывались, не меняли белья. Плюс к тому – тоска да забота. В результате, под конец командировки – полная пазуха вшей. Так это летом, а зимой было гораздо хуже.

Когда поужинали, вышли из-за стола, закурили, один из строителей коммунизма, капитан МГБ, обращаясь ко мне, сказал: «Как же хозяин думаешь жить в дальнейшем, дело ведь серьезное? Перед Вами два пути: один в колхоз, другой в Карело-Финскую на лесоразработки». Я ответил: «Как только закончу хату, поступлю в колхоз». А как же ты закончишь хату, если тебя направят на лесоразработки? 

  Зимой надо было ночевать у людей в хоромах. С вечера можно было посидеть немного в хате (до ужина), а на ночь надо было идти ночевать до возов, в клуню. Это делалось в любой мороз, в любую погоду. Если не пойдёшь ночевать до возов, то за ночь выкрадут все горшки. Воровство тогда было в моде. Особенно на горшки. Караулить было необходимо каждую ночь до тех пор, пока продадутся все до единого горшка. Когда посуда была вся реализована, тогда с любого расстояния ехали день и ночь, не выпрягая лошадей. Как днём, так и ночью делались небольшие остановки для кормления лошадей. Сами гончары питались сухим пайком. Ели то, что имели в запасе. В основном это был чёрствый хлеб и сало. Значит опять 2-3 недели не снимали даже верхней одежды, не разувались, не умывались, не меняли белья. Поэтому зимой вшей было ещё больше, чем летом.

   В летнее время было намного легче с питанием. Подбирали по вкусу хорошее место на попасе. Пускали лошадей на пашу. Лошади пасутся. Сам взял пару горшков и пошёл в деревню за пожитком. Достал картошки, молока, - вот тебе и трапеза. У костра поспал, отдохнул. Можно и разуться. Утром сготовил завтрак. Поели и поехали в село, чтобы застать людей дома, а то днём люди все уйдут в поле на работу. Сколько успели проторговать сёл за ранок, столько хорошо. К середине дня опять подбирают хороший попас и делают привал часов до 5-6, потому что днём в селе людей очень мало. Гончары в это время отдыхают, готовят обед, пасут лошадей. Кто не ленится – моются, купаются, охотятся на вшей. Когда летом едут домой, то только днем. Ночью останавливаются на попаску лошадей.

  На пути домой останавливались в Пинске для закупки гостинцев для детей. Гостинцы состояли из булки, грамм 30 конфет, иногда баранков. Булка бралась одна на всех, а если каждому по булке – то это уже было за жирно. 30 грамм конфет дети делили между себя с великой торжественностью. Яйцо тоже считалось гостинцем, но яйца нужно было сдавать на поставку в количестве 120 штук в год. У кого были овцы, надо было сдавать шерсть, но у меня овец не было, значит, от поставки шерсти был освобождён.

  Обычно получалось так, что гончары поодиночке домой не ехали. Их в Пинске собиралось целый караван, человек десять, двенадцать и больше. Этот караван был похож на обоз былых чумаков. Все были весёлые, с хорошим настроением, с добычей на возах, и с солидным запасом вшей за пазухой. Поэтому, естественно, по старой древней традиции окончание рейса отмечалось крупным коллективным пиром. Не скупились гончары на самогонку, у кого кончались деньги, занимали у других. В крайнем случае, Виктор или Пелагея отпускали водку в кредит. Все эти торжества происходили в Колодном. Часто уже во время пира подходили свежие фурманки, и пир продолжали до вечера. От Колодного до Городной ехали гончары с песнями, с задушевными разговорами. По дороге теряли шапки, лапти, свитки. Виктора и Пелагеи давно уже нет в живых, даже хат их уже нет, но дорогие каждому гончару места ещё есть и напоминают мимо проезжающим о славных традициях, о былой гончарской удали. Хоть и трудное, но веселое это было время. А, может быть, оно потому кажется веселым, что уже безвозвратно прошло.

  По прибытии домой времени для отдыха не отпускалось. Буквально на следующий день, хотя после «вчерашнего» ещё трещала голова, торопились в Глинки для добычи глины. Того, что было привезено из сёл, на долго не хватало. Пять пудов надо было заплатить за коня, купить 40 кг свинца (на старые деньги это стоило 360 рублей), привезти глины, дров, уплатить налоги, заплатить за поставку мяса, масла, - и на этом деньги кончались. Поэтому каждый день прогула в работе был катастрофе подобен. Благо одежда и обувь обходились недорого. Малые дети летом ходили босиком, а зимой сидели дома. Большие дети и взрослые ходили в лаптях. Одежда и бельё в большинстве были домоткаными. Из продовольственных товаров покупались только соль и спички. Светили лучиной. Иногда керосином. Продукты питания были в основном привозные за горшки. Картошки до новой не хватало. Молока было впроголодь, потому что уже была семья, сам пятый, а корова одна. Паша и фураж для коровы были неважные. С салом была неразрешимая проблема. Свиней не окупалось держать. Кормить свиней было нечем, а бандиты забирали не только готовое сало, но и живых свиней. Власть, если узнавала, у кого есть свинья, требовала в обязательном порядке свиную шкуру. У кого была свинья, то забивал её втихаря дома, а смалить вывозили далеко в лес. А по лесу ходили бандиты. Поэтому свиней держать люди просто не хотели, боялись. Вот поэтому, я думаю, и сало тогда было вкусное. Не то, что сейчас.

  Корову тоже трудно было держать, но не опасно. Коров никто не отнимал. Сдай в государство 220 литров молока или 11 кг масла,- и держи себе на здоровье. Сенокоса для личной коровы не то, что не давали, а запрещали пасти где бы то ни было. Лесники даже в лесу запрещали косить. И тут-то опять, как везде в то время, выручал инстинкт выживания и изворотливости. По тем драконовским законам разрешалось косить только в колхозе и  на десятую копицу, то есть на 10%. Получалось, для того, чтоб вызимовать одну корову, надо было заготовить сена на 10 коров. Косили совершенно бесплатно, на своём хлебе, косили за палочки, то есть за трудодни. На трудодни ничего не получали. Выходили из положения за счёт украинского лесного болота – Дубовой. Там тоже косили украдкой, нелегально. Сторожей-лесников задабривали деньгами, самогонкой. Они от себя косить разрешали, но полной безопасности не гарантировали. Бывали случаи, когда бригадир пригонял подводы и забирал сено, а иногда забирали в плен косарей и угоняли в Витчевку. Бывали случаи, что даже жгли наше сено. В общем, там был такой же хаос, как и у нас. Никакой правды, никакого порядка. Заготовленное с большим трудом и риском сено старались побыстрее с Дубовой забрать. Потому, что оно там находилось под угрозой. Для того, чтоб сено забрать, надо было его вынести на сушу. Это был адский труд. Надо было на расстояние 1 километра нести на плечах сено по вязкому болоту, где и без сена трудно было пройти.

  На такой каторжный труд мог решиться (и преодолеть его) только советский человек, подогреваемый советским патриотизмом и идеями великого, мудрого Сталина. Заботливого отца и гениального руководителя трудового народа всего мира. Кто не обладал подобной подготовкой, тот не мог считаться полноценным гражданином Советского Союза. А особенно колхозником. Он никуда не годился и не мог выдержать испытаний, выпавших на его долю. А испытаний на нашу долю тогда попадало очень много: тяжелейших, невероятных, бесподобных. Взять для примера такое испытание, как заготовка сена в Бережках. Гнали туда всех без исключения. Я работал тогда вторым счетоводом и меня тоже дома не оставляли. Набралось нас очень много, человек 150. Машин и тракторов тогда не было. Вещи наши погрузили на подводы, а мы пешком. Это 50 км. Мешки наши были очень бедные. Не у каждого было сало. Работали только в Бережках по две недели. А ведь была еще Стыкава, Теребежов.  Работали совершенно бесплатно. За палочки (трудодни). Назад, с Бережек фурманок уже вовсе не было. Пешком. Как французы из Москвы.  Видимо, инстинктивной силой  чуяла наша душа все эти муки. Уж очень не хотелось всем нам вступать в колхоз. Боялись мы его хуже огня.
 Коллективизация в нашей местности началась в 1948 году. Ох и убегали от неё люди под всякими предлогами. Как от чумы. Для проведения коллективизации направлялись в сёла специальные отряды. В состав таких отрядов входили работники милиции, прокуратуры, МГБ, партийные работники и т.п. Большие отряды разбивались на малые и охватывали все улицы сразу. Кто попадал в их руки единоличником, с их рук выходил колхозником. Они, отряды, обладали своими методами, способностью уговорить, убедить любого. Поэтому, кто не особенно стремился в колхоз, старались им в руки не попадать. Многие люди уходили в лес и даже в лесу ночевали. Я тоже в колхоз особенно не стремился. Но это потому, что у меня была не закончена хата. Жили мы только в сенях. Поэтому я тоже в руки отряда старался не попадать. В лес я не убегал. Но встречи с отрядом по силе возможности избегал. Однако встреча всё-таки состоялась. Но об этом потом.

   Дело в том, что обо мне знали некоторые районные руководители. Меня, например, на работу в школу учителем приезжал приглашать лично сам заведующий районо.  Я отказался, сослался на то, что у меня малое образование, и я совершенно не знаю педагогики и методики преподавания. Мне пообещали, что будут помогать и прощать недоделки, учитывая мою несоответствующую подготовку. Но я всё-таки работать не согласился. А не согласился вот почему. Совсем по другим мотивам. Дело в том, что средний учитель получал тогда около 300 руб. (до денежной реформы 1961 г.).  Это где-то около трех пудов хлеба. Я хорошо понимал, что с такой зарплаты не то, что хату не дострою, но и семью не прокормлю.

  Было ещё дело. По рекомендации моего родного дяди Шейгеца (за что я его потом проклинал до самой его смерти) хотели с меня сделать председателя колхоза. Но от этого предложения я отказался наотрез, зная, что долго на этой работе не продержусь, а лишь потеряю репутацию среди своего местного населения. Я отказывался, а они настаивали всякими путями. Вот поэтому они и охотились за мной с особой активностью, чтоб сначала втянуть в колхоз, а затем поставить председателем. Они настаивали, а я отказывался. Обе тенденции следовали с одинаковым упрямством. Настаивали, конечно, не отрядники, а местные и районные руководители. Видимо, дурачиться им со мною надоело. Убедившись, что переговоры со мной ни к чему не приведут, решили передать меня отряду для дальнейшего убеждения.

  И вот в один прекрасный вечер состоялась у меня встреча с отрядом. Навестили меня в тот вечер сразу четыре крупных персоны. Начальник райотдела милиции, начальник районного отдела МГБ, милиционер в звании капитана и один высокий гражданский чин. По правде сказать, я таких дорогих гостей не ждал. Если бы я знал, что они так неожиданно, вечером появлятся, я бы куда-нибудь ушёл. В то время такие действия часто практиковались.  Встреча началась с любезностей, как на сцене театра. Сперва они любезно осведомились о моём здоровье. Посмотрели, не мокрые ли у меня ноги (я был в резиновых лаптях). Спросили, где я был, откуда пришёл и т.п. Я тоже старался играть роль артиста, но у меня это получалось плохо. Начальник милиции посмотрел на меня и сказал: «Вы сильно побледнели и у Вас дрожат руки, успокойтесь». Я сидел на кровати. Возле меня сидели дети. Ко мне подошёл милиционер и говорит: «Пойдёмте на улицу».  Дети закричали, заплакали: «Мы тата не пустим». Детей успокоили, вышли на улицу. В тот вечер у Шпудейка Семёна была свадьба. Они по свадьбам не ходили. «Иди,- говорит,- к Шпудейку и скажи, пусть он лично сам принесёт литр водки. А своей хозяйке,- говорит,- скажи, пусть приготовит ужин». «Хорошо, - говорю, - всё это будет сделано. Но, а нажимать не будете?». «Нет,- говорит». Я отправился на выполнение задания.
  Когда поспел ужин и была доставлена водка, мои гости пригласили за стол и меня. То ли они были такие добрые, вежливые, воспитанные, то ли не доверяли водке, но даже первый стакан налили мне. «Выпей,- говорят,- успокойся». Я, конечно, не отказался, выпил. Всё равно, думаю, «раз козе смерть» (польская поговорка). Когда все выпили по стакану, оживились, повеселели. Один из дорогих моих гостей даже заметил: «Смотрите, – говорит, – наш хозяин ожил, покраснел». Когда поужинали, вышли из-за стола, закурили, один из строителей коммунизма, капитан МГБ, обращаясь ко мне, сказал: «Как же хозяин думаешь жить в дальнейшем, дело ведь серьезное? Перед Вами два пути: один в колхоз, другой в Карело-Финскую на лесоразработки». Я ответил: «Как только закончу хату, поступлю в колхоз». А как же ты закончишь хату, если тебя направят на лесоразработки? Я в это время читал книгу Парфёнова «Бруски». В этой книге описываются такие ужасы, в которые нормальному человеку трудно поверить. В данный момент я увидел, услышал и поверил, что при народной власти и при коллективизации – всё возможно, всё простительно, всё допускается. Я увидел, понял, осознал, что другого пути, кроме как в колхоз, нет. Важный, жизненный вопрос на последующую жизнь был решён. Колебания, увиливания прекратились. Началась новая, колхозная жизнь.

  Как только поступил в колхоз, сразу мне дали «хорошую» работу. Поставили вторым счетоводом колхоза с окладом 30 трудодней в месяц. Семью кормить нечем. Хату кончать, тоже источников нет. Пришло время косить сено – не отпускают. Пришлось пойти в самоволку. Если не заготовить сена, значит, не вызимуешь корову, и тогда полный крах. Не поможет никакая изворотливость. Два дня меня не трогали, а на третий день пришла моя хозяйка за мной аж на Дубовую. Сказала, что явка строго обязательна. Когда я по вызову явился в правление колхоза, начальник райземотдела тов. Недосвитный предложил правлению колхоза за неявку 3 дня на работу снять меня с работы. Председатель колхоза сказал, что он этого и хочет, чтоб его сняли с работы. На это Недосвитный сказал: «Пусть работает». И так я проработал до сентября.

  В сентябре началось строительство рыбалки. Руководитель работ инженер Борухин потребовал себе в помочники грамотного человека. Выбор пал на меня, но уже с окладом 500 руб. в месяц (на старые деньги). За первый месяц заплатили 500 руб., а за второй, за октябрь и до сих пор должны. Писал жалобы в райисполком, в райком – не помогло. Оттуда пишут – выплатят, а в колхозе отвечают, что выплатят, когда будут деньги. Решил обратиться в суд. Там спросили: «Приказ о поступлении на работу у Вас есть?» Нет. «Ну так чего же Вы хотите, взрослые дети?». Пришлось махнуть рукой.

Фома Ильич в 1950-ые годы

  После рыбалки поступил в строительную бригаду. Но хрен редьки не слаще. Те же самые палочки, то есть трудодни. А в переводе на местный диалект «трудные дни». Но всё же в строительной бригаде было лучше, чем в конторе. В бригаде можно было, как когда-то на панщине, день-другой и дома поработать. Эту возможность мы использовали до отказа. Для того, чтобы выжить, мы эти «вырванные» дни использовали на строительство домов у частных лиц. Там нас отлично кормили, даже с водкой, и можно было заработать за день столько, сколько в колхозе не заработать было за год. Это послужило для нас спасительной отдушиной, как глоток кислорода.

  Уже начинали было думать, что в колхозе мы пропадём, как шведы под Полтавой. Что скоро нам будет крышка. Но, как говорит русская поговорка, «Бог не без милости, казак не без счастья». Так получалось и у нас. Начали к колхозу приспосабливаться, так сказать, «акклиматизироваться». Узнали ход за пшеницей. Сначала возили машинами из Красилова, а потом вагонами с Великой Украины. Не упустил и я удобного момента. Поехал с людьми и привез целую тонну первоклассной пшеницы. Появился хлеб не то, что черный, ржаной, а белый, пшеничный и, главное дело, - ешь в волю, сколько угодно. Стало хлеба хватать не только для себя, но и для свиней. Появилось у людей столько сала, что тоже ешь, не жалей. И ели люди, и не жалели. И тогда можно было смело пользоваться девизом Л.И. Брежнева «Будет хлеб, будет и песня». Так оно и получалось. За хлебом и салом появилась водка, а с водкой -  колбаса и песня.

  Да, было время, мы думали, что в колхозе пропадём. А на деле получалось наоборот. Постепенно пропадала нищета, сходили с авансцены вековой традиции лапти, блохи, клопы, тряпьё, лохмотья. Старенькие, маленькие, под соломенной стрехой избушки уступали места просторным, светлым домам под черепицей, шифером. Если раньше в Городной трудно было найти дом с деревянным полом, то сейчас ложили не только исключительно деревянные, но и обязательно крашеные. А в домах? Ковры, радиоприемники, телевизоры, холодильники. Появились мотоциклы и даже легковые машины. И многое, многое другое, о чем раньше колхозник и мечтать не мог, о чем представления не имели. Начали устраиваться пышные, богатые по любому поводу застолья. Столы ломились от обилия выпивок и богатых закусок. Да таких закусок, что многие не знали, как они называются и как их употреблять. Если раньше застолья устраивались в одной избушке на два-три стола на один-два дня, то сейчас в одном, хотя и большом доме, уже не вмещались, а занимали два дома и на целую неделю. Появился так называемый «третий род», то есть совершенно чужие, посторонние люди. Их собиралось очень много. Но и они были до отвала напоены и накормлены гостеприимными хозяевами. Для третьего роду водку прямо на улицу выносили вёдрами, а закуску тазами. Естественно, все от души веселились, пили и ели до потери сознания. Милиция и другие хранители правопорядка в свадебные дела не вмешивались. Люди стали прилично и богато обуваться и одеваться. Все при часах, при галстуках. Мужчины уже не довольствовались одним костюмом. У женщин появилась уйма дорогих платьев. Ушёл в небытие самотужный транспорт, да и не только самотужный, а даже и гужевой. Даже позарастали те стежки, дорожки, по которым ездили самотужным, да гужевым транспортом. Крепко вошёл в моду исключительно машинный да тракторный транспорт.

  Раньше для того, чтоб написать или прочитать письмо, трудно было найти грамотного человека, потому что их было очень мало. Когда колхоз купил первую машину, в Городной не нашлось шофёра. Нашли шофёра где-то в Столине и платили деньги как специалисту высокой квалификации. Мельника выписали из Горыни. Когда специалистам и руководителям начали платить за работу деньги, всех местных повыгоняли. Все конторские работники и другие специалисты во главе с председателем были «импортные». Прошло некоторое время, и все посты, занимаемые «импортными», были заняты специалистами «местного производства». Появились местные не только механизаторы, но также инженеры. Появились свои учителя, агрономы, врачи, офицеры, милиционеры, священники и даже партийные работники. Лишь пост председателя колхоза занимал чужой человек. Может потому, чтобы не было сватовства, кумовства и т.п. В 1963 году я был принят на работу в школу заведующим школьной мастерской и преподавателем технического труда. В 1964 году поступил в Пинский индустриально-педагогический техникум на заочное отделение, а  в 1969 закончил и проработал в школе до пенсии, то есть до 1981 года.

Воскресенье, а значит праздник, выходной. Отец с сыновьями Георгием, Павлом, Сергеем.

  Жить стало хорошо. В магазинах полно товаров и промышленных, и продовольственных, но число жителей в Городной всё время уменьшается. Буквально вся молодежь уезжает в города, старики - в свою дорогу. В результате получилось: раньше в Городной было 5000 жителей (когда было плохо жить), а когда стало хорошо жить, в Городной пока что имеется 3200 жителей. Классов-комплектов было в школе 25, а сейчас пока 18. В Деревной была восьмилетняя школа, стала начальной. Раньше, когда демонстрировался хороший фильм, то молодежь не помещалась в клуб, хотя и клуб был незавидный и находился на обочине деревни. Сейчас в центре построен прекрасный просторный клуб на 300 мест. Но во время кино в клубе находятся 5-6 человек. То есть как раз столько, сколько обслуживающего персонала. В шестидесятых-семидесятых годах Городная настолько была разрослась, что в центре уже не хватало под застройку приусадебных участков. Под застройку отводились новые улицы и посёлки. Ежегодно строились по нескольку домов. Скупались дома по окрестным сёлам. Столяры и плотники не успевали выполнять заказов населения. А с середины восьмидесятых годов на всех улицах начали появляться пустыри, пустуют приусадебные участки. Мало того, на каждой улице, можно насчитать 5-7 пустующих хат. Пройдет некоторое время, и если ничего не изменится, то Городную придется заносить в Красную книгу.

Дети Фомы Ильича и Ольги Ивановны Вечорко. Стоят под сиренью: Георгий, Надежда, Вера, Галина, Мария, Алексей

  Но живущим не надо терять оптимизма. Жизнь в Городной всегда пульсировала оптимизмом. То замирала, то оживлялась. В природе ничего не стоит на месте. Всё движется. Ведь были и раньше смутные времена на Руси: монголо-татарское иго, нашествие Наполеона, все беды гражданской войны, послевоенная разруха и голод. Ужасы всенародно неимоверные, бесподобное страдание от гитлеровской оккупации с её последствиями. Всё страна выдержала. Или взять такую всенародную трагедию, которая постигла нашу страну 5 марта 1953 года, когда умер Сталин. Все были в панике, в стрессе. По всей стране жалобно свистели свистки, гудели гудки. Страна обливалась слезами. Горевали, сетовали: как же мы жить будем без нашего родного, дорогого, заботливого отца. Мудрейшего, талантливейшего руководителя, корифея науки, вождя и заступника всего международного пролетариата и трудящихся всего мира. Впоследствии оказалось, как вся страна в целом, так и Городная в частности, пережили эту трагедию почти что безболезненно.

                                                                                                                                                                                                        1986 -1987 год.

Спасылкі на ўсе часткі ўспамінаў Фамы Вячоркі
1. У краіне продкаў
2. Надзеі і міражы
3. Цудоўныя імгненні
4. Гады ваенныя
5. На хвалях лёсу