Гады ваенныя

Фама Ілліч Вячорка

Другая сусветная вайна. Польская армія. Чырвоная армія. Гады палону. Вызваленне. Перамога. Спаленая Гарадная.

Глава 4. Годы военные.

Гвардии рядовой Вечорко Ф.И.,

Румыния, 1946 год

Хотя пушки ещё и не стреляли, Мюнхенский сговор можно считать первыми, далёкими раскатами военного грома Второй Мировой войны. Именно там Гитлер впервые попробовал вкус агрессии и захвата. После захвата Судетской области у него настолько разгорелся аппетит агрессии, что он уже не мог никак насытиться. После Судетов он проглотил Польшу, Австрию, Бельгию, Данию, Голландию, Францию, Норвегию, Грецию, Югославию, и аппетит у него всё время нарастал. Нарастал до тех пор, пока агрессор и сам не стал жертвой своей ненасытности. Что было дальше, всем ясно. Во время Мюнхенского сговора у нас была буржуазная Польша. Когда Гитлер занимал Судеты, Польша в это самое время занимала Заользье, на которое она претендовала как на свои исконные земли. Много было тогда всякой трескотни, что вот, мол, наша могучая армия в состоянии вернуть свои когда-то незаконно отобранные земли.

В январе 1939 г. меня призвали в польскую армию. Служил в саперном батальоне в Бресте, в самой крепости. С первых дней службы был зачислен в унтерофицерскую школу, которую закончил в августе 1939 года, буквально накануне войны.
Военные тучи тогда на горизонте сгущались, события развёртывались. «Друг» Гитлер, с которым в 1938 делили Чехословакию, вдруг потребовал «по-дружески» от Польши коридор для соединения Германии с восточной Пруссией. Полякам такое предложение не понравилось и они на это ответили частичной мобилизацией резервистов. Мобилизация началась 23 марта и продолжалась постепенно по 23 августа. А 23 августа была объявлена уже всеобщая мобилизация. Второй Мировой войне предшествовала, как тогда её называли, «война нервов». Дипломаты и правительства ведущих стран Европы да и не только Европы, метались как канарейки в клетках. Никак не могли твердо и окончательно решить: кто против кого. Союз Англии и Франции с Советским Союзом не выдержал испытания и лопнул как мыльный пузырь. Игра дипломатии была напряжена до предела. Каждый каждого старался объегорить. Каждое государство на первый план ставило свои личные интересы. Союзники отодвигались в сторону. Да и сами союзы мелькали, как на кинопленке. Старые аннулировались, новые возникали. Примером таких союзов могут быть: Договор о ненападении между СССР и Германией; Союз Польши и Германии при разделе Чехословакии; Ось «Рим-Берлин-Токио» и Союз «Англия-Польша».

Младший офицер 6-го сапёрного батальона.1939 год

1 сентября, в пятницу утром на наши головы посыпались немецкие бомбы. В том числе и на мою. Мы в это время ехали в Черновчицы за получением для нашей части реквизированных у населения лошадей. Когда позади нас, метров за сто, упали на шоссе две бомбы, мы спросили у поручика: «Что это значит?» Он ответил, что это, наверное, «острые» учения. Когда мы заехали в Черновчицы, то услышали там обращение по радио к населению президента Польши Игнатия Мосцицкого. Мы получили лошадей и вернулись в крепость. Тут уже «шумела» война вовсю. Ежедневно на крепость немцы совершали 5-6 налётов. Нашу роту на фронт не отправили, оставили как инструкторов для подготовки молодых призывников (рассчитывали на затяжную войну). Дней через 10 после начала войны в Брестскую крепость переехал Генеральный штаб польской армии. Лично мне посчастливилось увидеть Ридза-Смиглого. Числа 15 сентября нас направили на фортификационные работы восточнее Бреста. Рыли противотанковые рвы, делали надолбы, минировали мосты, дороги, переправы. При минировании переправ Днепро-Бугского канала получил ранение в ногу. Связной на мотоцикле доставил приказ о спешном отступлении. Я быстро ходить не мог, транспорта не было, тогда меня на берегу канала со стороны противника так и оставили. Командир группы, подхорунжий сказал, что ничем помочь не может. На другую сторону канала перебраться оказалось не особенно трудно. Канал я перешёл вброд, то есть пешком. Это было 21 сентября. Когда я добрался до деревни Ляховичи и сел под хатой на завалинке, из хаты вышел хозяин. Поинтересовался, откуда я родом, куда держу направление. Он мне сказал, что на Польшу выступила Красная Армия. Пригласил в хату, накормил. О том, что выступила Красная Армия, мы уже раньше узнали от священника. У него был детекторный радиоприёмник. А кроме того, мы увидели, что беженцы движутся в обратном направлении, то есть с востока на запад.

Хозяин, ставший моим приятелем, оглянулся кругом с опаской, а потом вполголоса посоветовал мне у него остаться и подождать прихода Красной Армии. Он сказал, что упрячет меня в укромном месте, и даже сказал, что там уже есть несколько человек. Ответить ему на его предложение я не успел. На улице показалась моя группа. Оказалось, что пока они обошли кругом через Белин, я напрямик, через канал до Ляхович успел раньше их. На телеге у них уже оказались трофеи: ящик с яичками и мешок с семечками. Подхорунжий пригласил меня сесть на подводу. Пока дорога была твёрдая, лошадь кое-как тянула. Когда въехали в посёлок, то стала часто останавливаться, а потом тянуть телегу совсем отказалась. На повозке было минёрское снаряжение, взрывчатка. Лишиться этого груза никак нельзя было. Тогда командир в вежливой форме попросил меня освободить повозку и любыми возможными средствами двигаться на Камень Каширский. Я попросил оставить со мной одного солдата, он согласился и сказал: «Выбирай любого». Я выбрал самого близкого моего земляка из Радчицка Савко Савву. Итак, они поехали, а мы пошли на Камень Каширский. По дороге, увидав, что я хромаю, надо мной смилостивилась одна беженка и пригласила сесть на свой конный фургон. Это были беженцы с Варшавы. Они сначала бежали от немцев, а сейчас от русских. На станцию Камень Каширский собралось много военного люда. Это были потерявшие организацию и дисциплину толпы солдат и офицеров. На лицах солдат не наблюдалось никакой подавленности, упадка духа. Среди солдат бытовало безразличие. Офицеры – да. Они сновали сюда-туда очень удручённые, собирались группами, о чем-то рассуждали. Их легко можно было понять. Армия польская разваливалась, и дальше они никому не нужны.

Как-то стихийно, сам по себе организовался митинг. На нём выступил генерал. В своем выступлении, между прочим, сказал, что на нашу Родину напали настолько сильные два агрессора, что мы против них бороться не в состоянии. Дальнейшее сопротивление – это будут лишние потери, лишняя бесполезно пролитая кровь. Поэтому идите домой к своим семьям и не забывайте о том, что вы сыны Родины и работайте над её возрождением. На счёт оружия твердо не приказывалось: хочешь – бросай в кучу, хочешь – бери с собой. Многие так и делали. Офицеры шашки бросали в кучу, пистолеты прятали в карманы. Некоторые офицеры, расставаясь со своими шашками, даже плакали. Прослезился и генерал. Бросив свои карабины в кучу, мы вдвоем с моим земляком отправились на расположенный невдалеке хутор с целью достать чего-нибудь поесть. Как только мы уселись за стол и взялись за еду, хозяин, который было вышел на улицу, помахал нам, чтоб мы вышли из хаты. «Посмотрите, – говорит, – что творится на станции». А на станции, действительно, «творилось». Несколько самолетов безжалостно бомбили станцию. Мы поблагодарили хозяина за угощение и подались домой. Не отошли и километра три по узкоколейке от хутора, как нас догоняет в полном боевом, с карабином за плечами, на велосипеде солдат. Мы сразу подумали, что это нарочный, посланный собирать обратно отпущенных солдат. Подъехав к нам, он поздоровался по-русски «Здравствуйте», а затем спросил: «Домой хлопцы?». Мы говорим, что домой. А ты куда? Он говорит: «Я тоже домой». Затем посмотрел на наши черные околыши на фуражках, на наши сапоги с короткими голенищами и говорит: «Саперы?». «Да,– говорим,– саперы». Он был пехотинец. Зашёл разговор – какой род войск лучше стреляет. Он говорит, что лучше всех стреляет пехота, а мы держим сторону саперов. Затем говорит, что у него в рюкзаке имеется 300 патронов. Мы можем убедиться на месте – кто лучше стреляет. И начали мы стрелять в рельсовые пасынки на телефонных столбах. Как только мы начали стрельбу, к нам со стороны леса подходит человек, тоже с винтовкой. Недалеко за ним идёт другой, за другим третий, а на опушке леса копошатся ещё несколько человек. Подходит и говорит по-украински: «Добрий дэнь». Затем потребовал от нас в вежливой форме винтовку. «Всё равно, – говорит, – от вас её отнимут». «Ладно, – сказал я, – винтовку мы вам отдадим, но скажите, кто вы такие и какие у вас задачи?». «Мы, – говорит, – посланы украинским революционным комитетом. А задача наша: обезоруживать польских солдат и убивать офицеров. Ясно?». Мы покорно отдали винтовку и потопали поближе к дому. На всём пути домой, во всех деревнях и сёлах, везде: мы видели население в весьма приподнятом настроении. Все с нетерпением ждали прихода Красной Армии. Во многих деревнях уже стояли арки приветствия с плакатами и лозунгами. Домой пришёл 26 сентября 1939 года. Нигде Красной Армии не видел, не было её и в Городной. Но в Городной уже действовала так называемая «народная милиция». Через несколько дней после прихода домой был избран в состав первого революционного комитета. Началась новая жизнь при новой советской власти. Для нас, действительно, буквально всё было ново. Раскулачивали кулаков, убрали помещика пана Круковского вместе с его лесником Зелинским. Организовали торговый кооператив. Кое-где возникали колхозы. Одним словом, шло полным ходом становление советской власти на местах. Началась и кончилась война с Финляндией. На Западе бушевала и расширялась всё шире и дальше Вторая Мировая война. Немец захватывал всё новые и новые государства и народы. К нам присоединились Литва, Латвия, Эстония и Бессарабия.

Наступил тревожный 1941 год. В субботу 21 июня я работал в Столине на строительстве аэродрома. Было нас там много городенцев, и вот решили после работы пойти домой. Пришли домой поздно ночью. Проснулись как раз перед выступлением Председателя Совета Министров и Министра иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова. В этом знаменитом выступлении он объявил о том, что 22 июня в 4 часа фашистская Германия без объявления войны напала на нашу Родину. Началась Великая Отечественная война. Ночью в 24.00 я получил мобилизационное предписание – явиться в Столинский полевой военкомат. Утром 23 июня отправилось нас из Городной в военкомат 120 человек. И так я опять стал солдатом, на этот раз уже красным.

В смертельную схватку с врагом вступил с оружием в руках с первых дней войны. 23 июня 1941 года был уже в военкомате, а 25 июня – в Сенькевичах, в 3-ем отдельном железнодорожно-мостовом батальоне. Командир батальона майор Сидоров определил в минноподрывной взвод минёром-подрывником. Командиром взвода был младший лейтенант Изотов, а помощником командира взвода – старший сержант Саблин. Вот в таком составе и двинули на Великую Отечественную войну. Первое наше участие в военных действиях было восстановление взорванного по неизвестной мне причине железнодорожного моста на Днепре в городе Речица Гомельской области. Там за один только налёт вражеской авиации батальон потерял убитыми и ранеными 75 человек. Причиной таких больших потерь послужило в основном отсутствие противовоздушной обороны и даже траншей для укрытия. Там мы проработали две недели. Вторая сильная воздушная бомбёжка нас накрыла на станции Занозная на линии Брянск-Вязьма. Во фронтовые военные действия часть вступила в начале августа на Смоленском направлении, на участке Ярцево-Вязьма. В первых числах октября тяжёлой осени, в то грозное, напряжённое для Красной Армии и всего советского народа время, когда под Москвой бушевала гроза «Тайфуна» (генеральный план, разработанный фашистами по захвату Москвы) я был послан со своим земляком Пешко Иваном на подрывную точку. Это был железнодорожный мост через огромную безводную долину. Фугас весом 800 кг тола заложили сами под руководством командира минно-подрывного взвода лейтенанта Изотова. Для охраны заряда нам придали ещё два солдата. Их обязанностью было охранять заряд до момента взрыва, а наша – поочерёдно дежурить. Для произведения взрыва нам было дано три варианта: по приказу командира подрывного взвода, по приказу командования батальона или при внезапном появлении противника.

Как потом стало известно, в операции «Тайфун» принимало участие 77 немецких дивизий, почти половина всех немецких войск, более миллиона солдат и офицеров, 1700 танков, 14 тысяч орудий и миномётов, около тысячи самолётов. Военными действиями по осуществлению плана «Тайфун» командовал генерал фон Бок. «Тайфун» – это был настоящий земной ад. Там, где он прошёл, не осталось ни города, ни деревни, ни одного дома, ни одного дерева. Всё было перепахано, перемешано, кругом сплошные воронки да пожарища.

Мы в это время находились в небольшой, наспех вырытой на четыре человека землянке, ожидая команды на взрыв. От беженцев, которым не удалось прорваться на Вязьму, узнали, что Вязьма уже занята немцами, а они возвращаются в родные места. В наш адрес попадало от беженцев немало упрёков: «Говорили, что на своей территории воевать не будете – значит, слово сдержали. Идите домой, в Вязьме уже немцы. Туда вы не пройдёте». Жалко было смотреть на этих людей. Шли они с маленькими детками, с котомками, с пожитками, шли по железной дороге, по шпалам. По грунтовым дорогам пройти было невозможно, они были запружены войсками противника. Вдруг с запада показался товарный поезд. Машинист высунул в окно голову и крикнул: «Сзади – один» и показал один палец. Через некоторое время показался пассажирский поезд из трёх вагонов. Переехав наш заряд, остановился. Из вагона вышел командир нашего взвода и сказал, что поезд последний и дал команду на взрыв. Взрыв оказался ошеломляющим. 800-килограммовый заряд себя оправдал, показал свою силу: на том месте, где недавно был мост, оказалась огромная воронка.

В это время на горизонте, с запада показались люди. Лейтенант показал нам их и сказал, что это наша линейная рота старшего лейтенанта Борхуна. Идите в его распоряжение. «А вот там, – показал пальцем в другую сторону, – сборный пункт». Так мы и поступили. Эта рота уничтожала железную дорогу до основания. Спиливали телефонные столбы, разбивали изоляторы, снимали и разбрасывали рельсы. До сборного пункта мы добрались где-то часа в три. Там был наш комбат майор Сидоров, батальонный комиссар, врач и ещё человек пятнадцать – в основном комсостав. Изотова среди них не было. Видимо, поехал дальше по точкам.

На восточный горизонт страшно было смотреть. Он весь был занят сплошной полосой пожара. Начались сумерки. Где была остальная часть батальона, штаб, матчасть и прочее, нам никто об этом не говорил, и я до сих пор не знаю. Видимо, всё это было отправлено в тыл загодя. Начальство отошло в сторону, видимо, для совещания, потому что развернули карту. Солдатам было известно только то, что они видели. Начальство знало обстановку более подробно, потому что на лицах у них появилась глубокая растерянность, озабоченность.

С наступлением сумерек двинулись в путь. Вопрос об ужине не поднимался. Началось «хождение по мукам». Ночи октябрьские, тёмные, длинные, дождливые, холодные. Много мы не прошли, скоро нас обнаружили. Ввязываться в бой у нас в расчёт не входило, потому что мы были очень слабо вооружены. Кроме винтовок и ограниченного количества патронов мы ничем больше не располагали. Поэтому мы сразу же ретировались. Утром к нам присоединилась батарея артиллеристов, даже с двумя пушками, но без единого снаряда. Под вечер они пушки бросили. Местность появилась лесистая, болотистая, а шли мы чаще всего без дорог. После нескольких стычек с противником появились раненые. Так мы проколесили туда-сюда безрезультатно трое суток. Куда ни ткнись – везде немцы. Днём продвигаться практически было невозможно, с воздуха поливали с пулемётов. На четвёртые сутки комбат, не стесняясь нас, накрыл своих разведчиков богатым русским матом, взял два пистолета в руки и пошел в разведку лично сам. Вернувшись, он нам ничего не докладывал, но было принято решение прорываться или пробиваться боем. Это было 10 октября возле населенного пункта Семелево, на рассвете. Едва мы прошли небольшую полянку и начали приближаться к лощине, как нас встретили пулеметным огнём. Мы залегли. С нашей стороны последовало несколько одиночных выстрелов. Противник открыл плотный минометный огонь. Когда с нашей стороны огонь почти прекратился (нам нечем было стрелять) в атаку пошли немецкие автоматчики, в полный рост, с офицером во главе. О том, что мы ослабшие, измученные, с ранеными, без боеприпасов ничего не можем сделать, то есть пробиться (а куда?) командование отлично понимало. Поэтому с правого фланга, то есть от комбата поступила по цепочке команда «Сдаёмся». Первым поднялся командир роты старший лейтенант Борхун, батальонный комиссар, а за ними все остальные, кроме убитых и тяжело раненых.

Комбат, видимо, считал себя виновным за то, что не смог вывести бойцов из окружения или не мог перенести такой тяжёлой трагедии поражения – застрелился. На расстоянии около километра вправо от места событий проходила просёлочная дорога с очень интенсивным движением немцев. Немного вперёд на этой дороге была трудно проездная балка. Там очень много застревало грузовиков и другой боевой техники немцев. В результате получилась пробка и большое скопление. Этой заминкой решила воспользоваться наша авиация. Наши самолёты начали бомбить скопление войск и боевой техники противника. На наши события это никак не повлияло.

В истории моей жизни открылась новая страница. Через вспаханное бомбами и снарядами поле, через вывернутые с корнями «Тайфуном» деревья, через бурелом повели нас на сборный пункт. Там уже были согнаны огромные массы наших военнопленных. Как потом стало известно, под Вязьмой попало в окружение более четырёх наших армий. До Москвы по железной дороге оставалось всего два города: Гжатск и Можайск. На следующий день отобрали раненых и куда-то отправили. Нас построили в колонну по четыре на 10 шагов между шеренгами. С обоих сторон выставили конвоиров и – вперёд, на Запад. Кроме конвоиров всё время взад-вперёд шныряли машины с пулемётами на борту. Сколько нас было, определить трудно. Если находишься в середине колонны, то не увидишь ни начала, ни её конца. Никаких продуктов питания нам не выдавали. От истощения люди начали слабнуть и на ходу падать. Ослабевших, пока они могли держаться на ногах, товарищи вели под руки. Тех, которые падали, фашисты пристреливали без предупреждения. Их никто никуда не убирал. По их телам, как ни в чём не бывало, свободно шли немецкие машины.

Тут мы с глазу на глаз встретились с фашистской идеологией, с западной цивилизацией, с новым порядком. Добрались мы, наконец, до знаменитой Соловьёвой переправы, что на Днепре в Смоленской области. Жуткое это было зрелище. Моста не было. Днепр здесь был не очень широкий, но был от берега до берега запружен военной техникой и снаряжением. Видимо, специально для нас был приготовлен уникальный мост. По верху затопленной техники было проложено по две доски, скреплённых и прикреплённых проволокой. По этому мосту мы и переправились по одному, бегом через Днепр. На другом берегу встретились с другой «достопримечательностью», с заминированным картофельным полем. Одни подрываются на минах, а другие быстренько собирают картофель, выброшенный этим же взрывом. Хотя никто и не запрещал собирать картошку, я всё-таки отказался от такого довольствия. Когда все переправились, двинулись дальше по Старой Смоленской дороге. Шли пешком до самого Смоленска. Шли четыре дня. Кто не шёл в то время по Смоленской дороге, тот не видел всех ужасов войны, во всех её проекциях. От самой Вязьмы до самого Смоленска, где мы прошли пешком, мы не видели ни одной уцелевшей деревни, ни одного уцелевшего дома, ни одного моста, ни большого, ни малого. Мы видели пожарища, сожжённые деревни, исковерканные деревья и ни одной души гражданского населения. На пепелищах стояли печные трубы, да покинутые огороды.

В заранее подготовленных полевых лагерях, куда нас загоняли на ночлег, нас встречала лагерная полиция, навербованная из советских военнопленных. Эти люди (если их можно назвать людьми) на нашей земле, в нашей военной форме, на нашем языке ругали нас матом, называли советскими свиньями, ругали большевиками. За что? Эти выродки, подонки вымещали какую-то злобу на своих же людях. Это были настоящие варвары XX века. Это был бесподобный цинизм, на который способен только русский предатель. Даже фашисты не поступали с нами так грубо и подло. Иногда по пути следования мы, рискуя жизнью, врывались в огороды, мимо которых проходили, чтобы схватить бурак или кочан капусты, или брюкву, или то, что попадалось под руку. За выход со строя грозил расстрел без предупреждения. Но с этим не считались, а успех зависел от личных качеств конвоя, который шёл рядом. Некоторые даже частично разрешали пикировку. На третий день марша в одном из полевых лагерей нам дали по консервной банке просяного супа. Не пшённого, а именно просяного. На следующий день дали по три-четыре картофелины и по банке холодной воды. Никто не рад был своей жизни и никто этой жизнью не дорожил. Люди падали как мухи, устилали трупами дороги. Иногда попадали по дороге мёртвые лошади, и тогда люди кидались на них, как дикие звери, но воспользоваться мог только тот, у кого был нож, ведь зубами там ничего не сделаешь. Возникали драки, потасовки. А задерживаться долго на подобном пиршестве немцы не разрешали. Все делалось на ходу. Однажды, каким-то образом попались нам несколько живых овец. Немцы, видимо ради забавы, застрелили несколько штук и разрешили пленным посоревноваться в ловкости в борьбе за существование. Получилась такая свалка, настоящее побоище. В этом спектакле участвовал и я, но хотя у меня в руках был маленький ножик, я до добычи не смог даже рукой дотронуться. Однажды, на одном из переходов, шедший рядом со мной конвоир заговорил по-польски. Я, естественно, заинтересовался, кто он такой и откуда. Он сказал, что он немец, но родом из Польши. Когда я сказал, что я тоже из Польши – тогда он дал мне даже кусок хлеба (грамм сто). В это самое время, метров сто впереди нас, один из пленных поднял с земли сумку, в которой находилось три бутылки с горючей противотанковой смесью. Немец уже снял автомат расстреливать пленного, но тот начал кричать, махать руками и что-то доказывать. В это время подошёл «наш» конвоир, а потом подозвал меня, чтобы я спросил у пленного – зачем ему эти бутылки. Пленный сказал, что ему бутылки не нужны, ему нужна только сумка. Этот немец перевёл тому, а тот приказал сумку бросить и стать в строй. Таким образом была спасена жизнь человека, которому грозила неминуемая смерть. У меня на душе появилось удовлетворение.

И вот мы добрались до Смоленска, где нас погрузили на открытые платформы и отправили в Минск. В Минске построили, отобрали евреев и цыган. К нашим вагонам подошли жители города, видимо надеясь увидеть кого-нибудь из своих родственников. Один из пленных крикнул немцу, что вон там моя семья и сунулся навстречу, но тут же был расстрелян. Нас погрузили в крытые товарные вагоны. Проводник наш показал четыре пальца и сказал: «Фир ман». Четверо должны были идти за хлебом. С вагона спрыгнуло пять человек. Немец крикнул пятому: «Рус цурик», тот повернулся, и немец выстрелил ему прямо в грудь, в упор. Из рукавов шинели по пальцам потекла кровь, солдат зашатался и упал, отвернув в сторону лицо. Фашист опять крикнул «Рус», чтобы солдат смотрел на него, и опять выстрелил, и так повторил ещё два раза. Нас мучила жажда в такой же степени, как и голод. Я протянул немцу котелок в окно и попросил воды. Вода была тут же рядом в лужах возле вагона – и ни в какую! Когда я вместе с котелком протянул ему пять рублей, тогда он взял котелок, набрал из лужи воды и подал мне. Я с жадностью начал пить. Со всех сторон потянулись руки, посыпались просьбы: «Дай братец, хоть глоточек». Кого не тронет такое обращение?

Когда погрузились в вагоны, выдали нам хлеб. Выдали по две буханки на человека настоящего, хорошего солдатского хлеба. В наших условиях это можно было назвать настоящим состоянием. Натоптали нас полный вагон. Не то, чтобы лечь, но и сесть даже не думай. Заперли дверь, и тут началось испытание на прочность. Все накинулись на хлеб. Много нашлось таких «героев», которые свой хлеб съели сразу, а потом начали «охотиться». Появились шайки, банды, которые отнимали хлеб силой у тех, у кого он ещё был. В одиночку сделать это было невозможно. Невозможно было также в одиночку защититься. Поэтому мы тоже организовали группу с пяти человек. Но, конечно же, не для грабежа, а для самозащиты в борьбе за жизнь. Происходил естественный отбор в борьбе за существование. Поезд двинулся в путь. Для отправления естественных нужд с вагона не выпускали. Оправлялись, кто как мог – кто в газету, кто в платок – бросали в окно. Да, собственно говоря, и оправляться было нечем. По легкому оправлялись прямо на пол. У некоторых появились запоры. Спасали от этого недуга друг друга с помощью пальцев. Одни просто пальцами выковыривали, а другие душераздирающим голосом ревели.

Эшелон остановился в Польше, недалеко от станции Бяла-Подляска. Был тёплый, солнечный октябрьский день, рядом в кюветах оказалось много воды. Кто-то попросил у прохожего мимо подать воды. И вдруг, откуда ни возьмись, набегло как по команде много народа. Выстроились на протяжении всего эшелона, часть залезали прямо в воду и давай конвейером подавать нам воду. Видимо, мы у них были не первые гости. Немцы не возражали. Попили воды, поехали дальше. На пятые сутки поезд остановился. Что больше всего нам врезалось в глаза? Это плотный кордон оцепления немецкой пехоты в касках с примкнутыми штыками. Нам дали возможность сходить в туалет, дали по миске холодной воды и по две-три картофелины. Начали выносить из вагонов мёртвых. В каждом вагоне насчитывалось не меньше пяти и больше.

Приехали. Это была Южная Саксония, город Мюгельн, лагерь IVБ. До лагеря надо было идти километра четыре. Шли мы туда пять часов. Немцы нас не торопили, видели наше физическое состояние. В лагере сводили в баню, поставили на учёт, каждому выдали личный номер. У меня он был 141830 IVВ. Началась лагерная жизнь. Спали на голых трёхэтажных нарах. Утром получали голый, без чего-либо чай. Потом утренняя проверка, затем уборка бараков. В 2 часа обед. На обед по одному литру брюквенной баланды. Хлеба до мая 1942 года давали по 150 граммов. В лагере был базар. Основой лагерной валютной стоимости была пайка хлеба. На ней строились все остальные цены. Пошёл на базар и я. Всего, что я мог продать на базаре – это пустой бумажник, за который я до войны заплатил 15 рублей. Теперь он был для меня ни к чему, и я уторговал за него 4 французских сигареты и котелок варёной картошки. Картошку я тут же на базаре съел, а сигареты пустил в оборот. За одну сигарету купил красноармейскую шапку-ушанку (я был до сих пор в пилотке). Три остальные сигареты поменял на хлеб по стоимости две сигареты за пайку. Многие пленные считали целесообразным пол пайки съесть, а за пол пайки закурить. «Всё равно,– говорили, – так и так подыхать придётся». Почти что так оно на практике и получалось.

Однажды вечером в бараке услышал польский разговор. Заинтересовался, подошёл. Это была обособленная группа ребят – человек пять. Я их поприветствовал, конечно же, на чистом польском языке. Они поинтересовались, кто я и откуда. Я представился, назвав себя поляком. Когда я сказал, что я поляк, тогда один из них – Кедич, сказал другому: «Отдай ему котелок с баландой», то есть мне. Конечно, баланда была с благодарностью принята. Эти самые товарищи поставили меня в известность о том, что в штабе работают польские пленные, которые формируют рабочие команды, и они нам подберут хорошую команду. Хорошими командами считались те, которые работали у бауэра, то есть на сельском хозяйстве. Мне было поручено находить «родаков» и далеко от этого места не отдаляться. А сами они будут пока работать на кухне и поддерживать меня баландой. Вскоре появился посыльной и приказал собираться. Потребовалось 15 человек. «Родаков» столько не насобиралось, поэтому решили команду дополнить любыми.

Приехали в деревню Гартмансдорф Швентского района, где-то тоже в южной Германии. Попали в распоряжение хозяина небольшого имения. С нами приехало три солдата охраны. Старший вахман, унтерофицер хорошо говорил по-польски. Там уже работало 20 человек французов. В хозяйстве имелось четыре пары рабочих лошадей, колёсный трактор, мельница и т.п. Поместили нас в доме, который был разделён коридором на две половины. С правой стороны расквартировалась охрана, а с левой мы. Комната была размером 5 X 5 метров, мебели никакой. Из удобств – только плита и параша, и больше ничего. Два окна – заделаны железной решёткой. Спали на полу, на соломе, укрывались шинелями. Головные уборы вахманы на ночь забирали к себе. Как только разместились, в помещение к нам пришла женщина и позвала с собой два человека. Вскоре они принесли большую корзину моркови, которая была мгновенно съедена. Примерно через полчаса пришла та самая женщина забрать морковь, чтобы сварить нам суп. Взглянула на пустую корзину и всплеснула руками. Получилось недоразумение. Пришлось хозяину пожертвовать ещё одну корзину моркови для приготовления обеда.

Стали жить, приживаться, знакомиться с режимом жизни, работы. Я получил пару рабочих лошадей. Моего друга Куклу назначили молоковозом. Он отвозил на приёмный пункт молоко. Там тоже работали польские пленные. Часто его кормили обедом, а иногда давали с собой даже кусочек масла. Поэтому он часто свой лагерный обед отдавал мне. Часто делился со мной и привезенным оттуда маслом. Должен заметить, что вся наша команда разбилась на маленькие приятельские ячейки по два-три человека. Я подружился с Куклой, который оказался очень хорошим другом. Продовольственный паёк мы получали такой же, как и в лагере, если не считать пол литра перегона, который нам выдавали утром. Перегон был тёплый, и в нём плавало несколько крупинок. Но мы находили много дополнительных источников питания. Один из наших работал на мельнице, где мололи зерно на фураж. Он ухитрялся доставлять оттуда муку. Обнаружили бурты с морковью. Нашли ход в курятник, где неслись куры. Обнаружили ход в свинарник, где можно было поживиться перегоном. Особенно понравилась нам маслянка. Но её трудно было обнаружить. Она находилась только в одной фляге, а в какой именно, можно было узнать только путём снятия пробы. А делать это было очень рискованно, нужно было действовать налётом и в быстром темпе. Однажды во время подобной операции мне очень солидно досталось по спине палкой от самого хозяина. Доставалось, конечно, не только мне. Но самый главный источник питания заключался в следующем. Под полами шинелей все мы попришивали очень вместительные карманы. В эти карманы мы помещали всё съедобное, что попадало нам под руку. Но особенно добрую услугу сослужили они нам при уборке картофеля. С поля возвращались мы, как тяжёлые бомбардировщики. Придя домой, целую ночь варили и ели добытую днём картошку.

Поедали мы неимоверно много всего того, чем располагали. Человек, проживающий в нормальных условиях, никогда бы в это не поверил. Поедая все продукты основного и дополнительных источников, мы никак не могли утолить голод. Сколько не ешь, кажется уже живот скоро лопнет, а есть всё равно хочется. В результате переедания начали страдать поносами, появились большие животы, нездоровая полнота, обгрузлость. Так мы перестрадали около месяца (как кто). Постепенно обгрузлость начала спадать, животы начали уменьшаться, и мы стали приобретать более-менее человеческий вид. Начали меньше принимать пищи.

Перевели нас в нормальное помещение, в конюшню, на второй этаж. Потянулись скучные однообразные дни неволи. Прошло некоторое время, и я заболел, да так заболел, что температура поднималась до 40,2°. Часто терял сознание. «Видимо, я умру, – сказал я вахману,– и если что случится, сообщи на мою родину: где я и что со мной случилось». Он дал согласие. Ночью меня отправили на санитарной машине в лагерь; но уже не в тот лагерь, откуда я приехал, а в другой. С машины на носилках занесли в барак и положили возле печки. Я опять потерял сознание. Когда я пришел в себя, мне захотелось есть. У меня в сумке должен был находиться паёк хлеба, но когда я заглянул в сумку, хлеба там не оказалось.

На плечах, на санитарных носилках понесли меня товарищи в госпиталь. До госпиталя было километра два. Это был интернациональный госпиталь для военнопленных. В нём работали врачи тоже из военнопленных, разных наций, в том числе и советские. До сих пор помню фамилию одного из них – Воротинцев. Другого звали просто Геннадий. Время было Рождественских свят, Рождества и Нового года. Диагноз врачи поставили – малярия. Пролежал я там две недели. Затем стали выпускать на прогулку. Госпиталь расположен в сосновом лесу, зима была легкая, снега не было вообще. На крыльце госпиталя было три ступеньки, и почти каждый из нас не мог подняться на крыльцо прямо, на ногах, а обязательно на четвереньках, как обезьяна. Был такой случай. У одного из больных имелось золотое кольцо. Когда санитар принёс нам на обед ведро макаронов, больной сказал: даю вам золотое кольцо, а вы мне дайте макароны, и я их съем за один раз тут же при вас. Мы, конечно, не согласились. Нам золото нужно было, как Робинзону на безлюдном острове.

Настало время выписываться из госпиталя. Вместе со мной выписали ещё несколько человек. И это расстояние в 2 км, от госпиталя до лагеря, мы шли часа четыре. Привели нас в лагерь IIIА, который был расположен возле города Люккенвальде. Началась опять лагерная жизнь, как и в лагере IVБ. Но это уже был лагерь интернациональный. Тут были военнопленные французы, американцы, англичане, поляки, итальянцы, сербы (партизаны), норвежцы, индусы, а под конец появились румыны. Они были все вместе, только в отдельных бараках. Наш лагерь был – лагерь в лагере, совершенно изолированный от всех остальных. Даже кухня для наших пленных была отдельно. Мы с иностранцами не имели никаких официальных контактов. Но некоторые смельчаки под страхом смерти ухитрялись контактировать подпольно. Дело в том, что военнопленные из других стран были намного богаче нас. Все они получали посылки от Международного Красного Креста. А те, страны которых были оккупированы, получали посылки даже из дому от своих родных. К таким относились французы, поляки. И даже казённый паёк у них был лучше, чем у нас. У них был от каждой нации избран самими пленными фертраунсманн – доверенное лицо, который отстаивал права пленных перед администрацией лагеря. У нас ничего подобного не было. Мы были совершенно бесправные. Наша страна не являлась членом Международного Красного Креста.

Иосиф Виссарионович считал пленных изменниками Родины. Долго его идея бытовала среди некоторых советских людей. А у некоторых закоренелых виссарионовцев бытует и поныне. Хотя не только автора этих «идей», а и следов его давно уже нет в нашей стране. Вот поэтому у нас условия были намного тяжелее, чем у других военнопленных в одном и том же лагере. Сами немцы гораздо хуже обращались с нами, чем с другими. Например: у нас существовало телесное наказание (порка) – у них этого не было. Утром нас выгоняли на проверку, потом на прогулку. Приказывали маршировать кругом барака с песнями. И мы вынуждены были маршировать и петь «Канарей, канарей, пташечка у садочку жалобно поёт», хотя каждый из нас едва мог переставлять ноги. Шагом мы могли кое-как передвигаться, но бегом – нас не могла бы заставить никакая сила, никакая угроза, никакая приманка. Даже если бы кто-нибудь положил боханку хлеба впереди и сказал: «Беги бегом, возьми».

Встал вопрос о выживании. Надо было искать меры борьбы за существование. Начал я шить тёплые бурки из старых вильгельмовских шинелей и мундиров. Их достать было не трудно. Продавал я свою продукцию на базаре, менял на провизию. Пошли мои бурки на «экспорт», то есть к западникам (находились смельчаки, которые занимались «контрабандой»). Успех дела был в том, что эти бурки очень подходили к деревянной обуви (колодкам), в которых ходила подавляющая часть пленных и наших, и не наших. Понравились мои бурки и шефу нашего барака. И вот в одно прекрасное время, обращаясь ко мне, он сказал: «Сделай мне такие бурки, я тебе дам котелок баланды и пошлю на кухню работать». Конечно, я предложение принял с превеликим удовольствием, только попросил у него материала. Бурки получились на загляденье. Я приложил все свои старания, всё искусство, все высшие качества портняжного мастерства, чтобы угодить шефу. Он своё обещание сдержал. Дал мне котелок баланды, пайку хлеба и по истечении нескольких дней послал работать на кухню.

Работать в лагере на кухне считается вершиной счастья. От перемены режима питания опять начались сильные расстройства желудка. Питания, хоть и не качественного, но тут уже хватало. В основном это была баланда с брюквы с небольшим добавлением картошки. Мы никак не могли насытиться этой самой баландой. Сколько ни ешь – всё равно – мало и мало. Живот лопает от перегруза, а аппетит не ослабевает. Часто можно было слышать разговоры, не только на кухне, а вообще в лагере: «Не существует ли вообще в мире каких-либо таблеток от аппетита?». Но, в конце концов, всё это унормировалось, и стали мы постепенно, как когда-то у помещика, приобретать человеческий вид.

Всё было бы хорошо, если бы не один непредвиденный и весьма нежелательный случай. Среди рабочих кухни находился один мальчик из польских партизан по имени Роман. Было ему годов 14. Все его любили и жалели, как это вообще бывает в таких случаях, когда среди взрослых находится мальчик. И был среди рабочих один советский немец с Поволжья. Звали его Адольф. С ним никто не считался как с человеком. Все его ненавидели. Может потому, что он немец, а может потому, что он вообще был плохой человек. Он был конфликтный, заносчивый, задиристый. Внешность его была отвратительная, комплекция «дохлая». Однажды он крепко заспорил с Романом, вплоть до драки. Не вдаваясь в рассуждения, кто прав, а кто неправ, я решительно вступился за парнишку. Адольфа я не бил, но резко с намёком отшвырнул. Он за это назвал меня большевистской мордой. За это я его чувствительно стукнул. А он заявил в гестапо о том, что я являюсь офицером Красной Армии в звании капитана. Ему поверили. Ведь он немец. Между прочим, я и раньше слышал от своих друзей, что меня в лагере считают советским капитаном. Слухи ходили, но никто никому об этом не доносил. Да оно и понятно, ведь люди-то свои. Адольф после конфликта между нами решил этим слухом воспользоваться. Через несколько дней за мной пришли, забрали в лагерную тюрьму и посадили в камеру-одиночку.

И так я впервые в жизни встретился с тюрьмой. Тюрьма была интернациональная. Напротив меня через коридор в камере-одиночке сидел француз. Через день выпускали на получасовую прогулку на тюремном дворе. Высоко, под самым потолком в камере было маленькое с решёткой окно. Оно было всё время открытое. Время было тёплое. Как-то так попало, что через то самое окошко залетела ко мне в камеру бабочка. «Какая ты,– подумал я,– дурочка, ведь тебя никто сюда не загонял. Ты попала сюда по собственному желанию. Улетай быстрее. Или, может быть, ты принесла мне от кого-нибудь весточку. Может быть, ты прилетела ко мне с далёкой моей Родины. Ведь тебе всё дозволено. Для тебя нет границ, нет решёток».

Вскоре меня вызвал на допрос герихтофицер (военный судья). После ласковой, безобидной вступительной части, как бы между прочим в процессе разговора спросил: «Откуда родом, кто по специальности, семейное положение, какое образование и воинское звание. Допрашивал на чистейшем русском языке. Потом, вроде бы шутя, сказал, что я похож на офицера. Цель допроса для меня была ясна. Поэтому я ему сказал и объяснил, что пусть я буду и похож на офицера, но офицером я никак не мог быть. Поляки нас, белорусов в офицеры вообще не брали. Советским же офицером за шесть месяцев на базе 7 классов образования я никак не мог стать. Тем более западник. Я ему объяснил, что если вам это нужно, вы можете быстро и точно в этом убедиться. Местность моя оккупирована, и у вас имеется мой точный адрес. Думаю, что они давали на Родину запрос, потому что через девять дней меня с тюрьмы выпустили. На кухню работать я уже не попал. Попал в kohlkomando. Много я за свою горячность в конфликте с Адольфом потерял. Очень жалел, что мало ему дал. Надо было больше. Новая команда, куда я попал, только называлась угольной, а использовалась она в основном на разгрузочных работах на железнодорожной станции, состояла из 15 человек. Часто водили на разные работы, на заводы и фабрики, на расчистку и уборку после бомбёжки.

Но, почему же я все-таки отказался от офицерского звания? Во-первых, потому что я не был офицером. Присвоить самому себе незаконное, ложное, офицерское звание я считал большим кощунством. Во-вторых, содержали офицеров в лагере в гораздо худших условиях, чем рядовых. Они содержались в изоляторе. Это был отдельный лагерь в лагере. Их не брали ни на какие работы, не водили в столовую. Им приносили питание в кадках на место, в бараки. Поэтому и процент смертности в офицерском лагере был гораздо выше, чем у остальных. Для того, чтобы побольше уничтожить командного состава, был даже специально спровоцирован искусственный побег, в результате которого заранее подготовленный отряд автоматчиков ворвался в лагерь для массового уничтожения людей.

В общем лагере был барак кранкенхаус – так называемая санчасть. Туда собирали больных не только со всего лагеря, но также из близлежащей местности, где находились рабочие команды. То есть тот самый кранкенхаус, куда меня привезли больного из рабочей команды. Так вот из этого барака ежедневно через окно выбрасывали в среднем до пятидесяти человек мёртвых пленных. Ежедневно к кранкенхаусу подъезжала капут команда. Это был большой фургон запряжённый лямками в десять человек пленных. Они же сами выполняли и функцию грузчиков. До начала 1945 года эти «капутчики» натаскали на кладбища своим фургоном и своими лямками 5000 человек. На освящение кладбищ приехал берлинский православный митрополит со свитой духовников. Кладбище было расположено в лесу рядом с госпиталем. На церемонию освящения кладбища под плотным конвоем пехоты водили всех пленных. Были приглашены также советские люди, угнанные немцами в Германию в рабство. На кладбище было заполнено 50 братских могил, в каждой по 100 человек. Могилы были выстроены и отделаны с немецкой аккуратностью. На краю был сооружен памятник. На постаменте был водружён массивный дубовый крест и надпись «Вечная память русскому воинству». Могилы иностранцев были расположены рядом, но каждому отдельно, с индивидуальным крестом. Торжества закончились. Расходились кто куда. Для живых и свободных был прекрасный солнечный день. Нас под сильным конвоем повели в лагерь.

Как же мне жилось в новой моей рабочей команде? Надо было находить какие-то источники для сохранения жизни. Хотелось дожить до конца войны, увидеть её результаты. Уже в то время дорого нам стоила война. На работу нас уводили из лагеря в восемь часов. На ночь приводили в лагерь. Обед получали вечером, то есть, приходя домой. Иногда давали нам обед и на работе, но это было не всегда и не регулярно. Шевельнули мозгами, прикинули туда-сюда и решили заняться контрабандой (бытие определяет сознание человека и ещё: голь на выдумки хитра). Ассортимент наших товаров был очень узок. Состоял всего из трёх видов: хлеб, кофе и сигареты. Стоимость американских сигарет в лагере была: одна боханка хлеба – две пачки сигарет. В городе: одна пачка сигарет – две боханки хлеба. Кофе натуральный американский в лагере: одна банка – две боханки, а в городе: одна банка – четыре боханки. Вот в чём заключалась наша прибыль. Затея, конечно, была рискованная, но игра стоила свеч. На проходной нас иногда проверяли, но не всегда. При обнаружении контрабанды особенно не наказывали. Всё наказание заключалось в конфискации «имущества», то есть багажа. Дело в том, что определённую мзду давали конвоирам, а те, в свою очередь, задабривали часовых. Немцы тоже были и голодные, и жадные как немцы. А нам это было на руку. В этой команде я и проработал до самого освобождения, которое началось в первых числах апреля 1945 года.

С чего началось и как протекало самоосвобождение. Утром 2 апреля мы не увидели в лагере ни одного немца. Вскоре узнали, что командование лагерем передано немцами норвежскому пленному генералу как старшему по чину во всем лагере. Тот для поддержания порядка в лагере организовал лагерную полицию, по несколько человек от каждой нации с зелеными повязками на рукавах. Полицию немцы предупредили: «Если в лагере начнутся беспорядки или начнется массовый уход пленных из лагеря – лагерь будет уничтожен немецкой артиллерией, которая стоит на чеку у лагеря для этой цели». Беспорядков как таковых не было. На крышах бараков появились национальные флаги. Появились радиоприемники. На центральной площади стихийно возник митинг. Митинг был общий, интернациональный. Проволочные заграждения, которые разделяли нации внутри лагеря, рухнули. Ораторы выступали от всех наций, каждый на своем языке. Язык оратора был непонятен для других наций, но тема и цель митинга были понятны для всех. Все нации перемешались между собой. Начались братские рукопожатия, поздравления с освобождением. У многих на глазах от волнения появились слёзы. Закаленные, суровые, люди плакали, обнимались, целовались. Радовались тому, что кошмар, в конце концов, кончился. С запада нарастал гул артиллерии, и на фоне этого гула четко выделялись залпы «катюш». Кто эти залпы раз услышал, тот запомнил их на всю жизнь. Мы, хотя ещё были и в лагере, почувствовали себя свободно. Общаемся с сербами, поляками, американцами и другими. С сербами и поляками мы могли более-менее объясняться. А американская армия – она многоязычна, она может говорить на всех языках мира, потому что она многонациональная. Во время общения с иностранцами я встретился с французским пленным польского происхождения. Он хорошо владел польским языком. Познакомились, разговорились, а потом он спросил, что я думаю делать дальше. «Ведь, всех вас, пленных, – говорит он, – Сталин перевешает. В лучшем случае сошлёт на вечную каторгу в Сибирь. Давай поехали, – говорит, – со мной во Францию. У меня, – говорит, – собственный дом, и будешь жить на первых порах у меня». Задумался я, заволновался. В самом деле, что же делать? Идея заманчивая. Франция! Париж! А ведь висеть, действительно, не интересно. Быть каторжником всю жизнь – то же самое. Да и за что?! За какие преступления?! Ничего я ему не ответил, но задумался крепко.

Антигитлеровский лагерный интернационал.

В центре Вечорко Фома Ильич, представитель СССР-белорус

В советском лагере кипела работа, бурлила жизнь. Соединились с нами наши офицеры. Срочно выбрали командира полка, комиссара полка и весь командный состав вплоть до командиров взводов. Комиссар полка был со мною лично знаком. Это бывший начальник Харьковского НКВД Николай Трофимович, с бородой. Все пленные были сформированы в один полк. Были приставлены командиры батальонов, рот, взводов. Было решено послать в город Люккенвальде к военному командованию разведку-делегацию и доложить о наличии полка, организованного из пленных. Делегацию возглавил сам комиссар Николай Трофимович. Я попросился, чтобы он взял и меня с собой. Он согласился. Разведка состояла из десяти человек. До города было два километра. На проходной нас лагерная полиция пропустила, и мы пошли. Тут же за лагерем был небольшой лес. Из леса вышло человек десять вооружённых солдат. Один из наших дурачков крикнул: «Наши!» и ринулся навстречу. Мы с криком «Ура!» кинулись за ним. Это были … немцы. Быстро вскинув автоматы, они открыли по нам огонь. Мы быстренько – назад. Хорошо, рядом были какие-то грядки с какой-то растительностью. Но эти грядки были уже за невысоким проволочным забором. Мы прямо через проволоку – в грядки. Немцы дальше нас не преследовали. Дальше начинался лагерь, и тут же рядом была лагерная полиция. Из всех нас пострадал только комиссар. Он получил касательное пулевое ранение в голову без повреждения черепа. После мы узнали, что те немцы, которые нас обстреляли, были из охраны лагеря, оставленной немецким командованием для того, чтобы пленные не расползались с лагеря и не занимались грабежом местного населения. Ведь все пленные, особенно советские, были крайне голодные. А лагерь был расположен в густонаселённом районе. В Германии все районы густонаселённые.

В 2 часа дня появились два советских танка ИС с изображением гвардейского значка на башне. Не обращая никакого внимания на высокое двухрядное проволочное ограждение, с величавой гордостью и достоинством, не через ворота, а именно по ограде они проследовали к центру лагеря. И тут началось невиданное и неслыханное, бесподобное состояние. Весь лагерь, казалось, сошёл с ума. Получился неожиданный взрыв радости, похожий на безумие. Когда из люка танка показался молодой лейтенант с орденами и гвардейским значком на гимнастёрке, людям, кажись, пришёл конец. Эмоции взвинтились до предела.

И вот тогда в моей душе появилось такое чувство, которое нельзя ни описать, ни рассказать. Такие чувства могут возникать только в подобной обстановке. Чувство гордости за свою страну, за свой народ, за родную Красную Армию. Чувство того, что ты являешься участником-хозяином этих великих атрибутов: гордости, славы, могущества.

Тогда я и вспомнил своего друга француза, который приглашал меня во Францию. А у меня есть своя Родина – бесценный и единственный идеал в жизни человека. Да ещё какая! Нет для человека ничего в мире дороже своей Родины, своего народа. Особенно после такой тяжёлой, продолжительной разлуки со всем своим родным, дорогим, по котором до предела наболелось, настрадалось и сердце, и душа. И вот появилось окончательное решение. Пускай меня вешают, пускай ссылают – хоть здесь, на месте. Совесть моя чиста. Никакого преступления я перед Родиной не совершил. Кто-нибудь, когда-нибудь о сталинских репрессиях вспомнит и проклянёт их. Ведь, Сталин – не Родина. И законы его репрессивные не являются законами Отечества.

Спустя 11 лет, на XX съезде партии культ личности Сталина был развеян в пух и прах. Партия решительно осудила культ личности Сталина, который выражался в чуждом духу ленинизма возвеличением роли одного человека, в необоснованных репрессиях и других нарушениях социалистической законности, нанёсший ущерб нашему народу. Все его репрессивные законы, памятники, портреты, труды, названия городов, населённых пунктов, колхозов, заводов и улиц – всё было стёрто с лица земли. Его имя выброшено из Гимна Советского Союза. Те учебники, где упоминалось его имя, были уничтожены. После освобождения страны от сталинизма время нахождения в плену стало зачисляться в рабочий стаж.

После короткого выступления лейтенант дал указание: всем советским пленным направляться в город (2 км), в воинскую часть. Началось расставание с нашими собратьями по несчастью. От северных до южных ворот лагеря проходила широкая, прямая улица. По обе стороны улицы построились, как на параде, иностранцы. Серединой улицы шли в армию, на фронт советские граждане. Всё, что у иностранцев было, кто что имел, – всё отдавалось проходившим нашим шеренгам. Каждый иностранец старался что-нибудь дать русскому на память: сигареты, шоколады, бисквиты, носки, платки. Но главное – рукопожатия, приятные улыбки и массу наилучших пожеланий.

По прибытии в город всех нас определили в 16-ую гвардейскую, Львовскую, Краснознамённую, ордена Ленина, Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого мотомеханизированную бригаду. С нашей бригадой был спарен 114-ый полк тяжёлых танков ИС-2 (Иосиф Сталин). Бригада входила в состав 4-ой танковой гвардейской армии, которой командовал легендарный полководец генерал-полковник Дмитрий Данилович Лелюшенко. Армия входила в состав 1-го Украинского фронта, которым командовал Иван Степанович Конев. Меня определили в танковый десант станковым пулемётчиком, вторым номером.

В какой же я очутился армии! Это была совсем не та армия, в которой я служил в 1941 году. Оружия – навалом, оружие прекрасное. Боеприпасов – бери столько, сколько сможешь унести. И вспомнил я 41-ый год, когда мы получали по 40 винтовочных патронов и расписывались в их получении. А после использования должны были сдать обратно столько же стреляных гильз. А что я увидел в новой армии? Во-первых, и, по-моему, самое главное – это либерализация между солдатами и офицерами, в высшей степени. В буквальном смысле слова – дружеские, товарищеские отношения. Приподнятое настроение, оживлённость. На маршах, привалах – русские гармошки с припевками, частушками. Питание отличное и «от пуза». Получили новенькие автоматы ППШ, которых в 1941 году я и в глаза не видел.

Всякие маршевые передвижения совершались на танках. В боевой обстановке спешивались. Приятно было созерцать, когда враг не выдерживал мощной лавины стали и огня, – драпал (как мы когда-то в 41-ом году). Катюши, зенитки били по врагу прямо с хода, не подбирая никаких установок, позиций. Мы быстро занимали города, мелкие населённые пункты и двигались по направлению к Берлину. Под Бранденбургом произошла вынужденная остановка. Нас (два станковых пулемёта) выбросили для блокировки железной дороги, которая шла на Берлин. Левая сторона дороги была затоплена водой, а впереди стоял состав товарных вагонов. Нас выбросили, а сами уехали. Но с нами остался командир роты лейтенант Шагаев и ротный писарь. Этот участок мы удерживали трое суток в настоящей окопной, боевой обстановке. «Рабочий день» начинался чуть свет миномётным обстрелом со стороны противника. Днём, ни под каким предлогом, нельзя было поднять из окопа головы. Когда на передовой бывало «затишье», то в эту пору даже естественную нужду, не стесняясь друг друга, совершали в окопе, а потом лопаткой выбрасывали в сторону противника.

А бывает, такая установится тишина, что даже в ушах «колет». Вот в такой-то тишине и охотится снайпер за своими жертвами. Этим видом «охоты» занимались не только немцы. Однажды утром, ещё до восхода солнца я оглянулся назад и: над самой нашей пулемётной ячейкой стоят два немца и спокойно жуют, отламывая от боханки, хлеб. Едва успев крикнуть товарищу «Немцы!», я быстро схватил автомат и резко повернул его в сторону немцев. Они на наши лихорадочные движения почти не отреагировали; как ели хлеб, так и продолжали есть. Один из них успокоительно помахал рукой: тихо, мол, тихо и произнёс: «Сталин – карашо, Гитлер – капут». Мы их направили на КП роты, а оттуда их отправили дальше.

Питание нам доставляли только под покровом ночи. Старому солдату по имени Самсонов, который приносил нам ночью питание, захотелось доложить командиру роты (то ли в шутку, то ли хотел выслужиться перед командованием), что пулемётный расчёт спит. Командир роты послал ротного писаря, проверить. Тот днём, под бешеным пулемётным огнём противника с вальтером в руке ввалился прямо в наш окоп. Ничего он нам не сказал, убедился в том, что мы не спим, и пополз по-пластунски на КП роты. И там доложил командиру роты о результатах проверки. Командир роты вызвал Самсонова, хорошенько его «пропесочил», назвал ложным доносчиком, предателем своих товарищей, пособником противника. «Ты что, – говорит, – заинтересован в том, чтобы мы своих солдат расстреливали? Немцам содействуешь?». И в наказание дал Самсонову приказ: поджечь стоящий впереди нас немецкий эшелон товарных вагонов. Нам было дано указание, ночью по направлению вагонов не стрелять. Командир роты напомнил: за невыполнение боевого задания – расстрел без суда и следствия. Три раза ходил Самсонов на выполнение задания. За третьим разом получил ранение в руки и тем самым кровью искупил свою вину. Дал клятву перед командиром, что подобными делами заниматься не будет до конца своей жизни. После этой сцены он стеснялся смотреть нам в глаза. Командир расчёта Беликов и я за стойкость и мужество, проявленные при выполнении боевого задания по удержанию занимаемой нами позиции были представлены к боевой награде орденом «Слава». Орден до сих пор по известной причине мною так и не получен.

Вскоре к нам прибыло подкрепление, и мы пошли вперёд. Заняли Бранденбург, освободили небольшой лагерь советских военнопленных и двинулись дальше, на Берлин. При штурме одной из неприятельских точек мой хороший друг Федчук вдруг посмотрел на меня испуганными глазами и крикнул: «Вечорко, ты убит?!». «Да нет, – говорю, – я живой». Оказалось, он увидел кровь у меня на шее, куда я был ранен маленьким осколком. Мы быстро перевязали рану бинтом из индивидуального пакета и пошли дальше. Осколок в ране остался. Его вынули в августе 1945 года. Загноилась рана, и получилось воспаление подчелюстной железы.

Берлинский плацдарм отличался от других прежде всего огромным скоплением живой силы и боевой техники. Куда ни глянь, везде пушки, миномёты разных калибров, катюши, танки и вообще, – столько и такой техники, что рядовому смертному трудно понять, что она собой представляет и для чего она нужна. Вообще, как говорится, яблоку негде упасть. По количеству участия живой силы и боевой техники это было самое грандиозное сражение за всю Великую Отечественную войну. С обеих сторон в Берлинской операции участвовало 3,5 миллиона «штыков». В том числе немцев 1 миллион и наших 2,5 млн. Наши войска на Берлинском плацдарме имели: 4200 орудий и минометов, 6250 танков и самоходных орудий, 7500 боевых самолетов. В Берлинской операции учувствовало три фронта: 1-й Белорусский фронт – командующий Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков; 1-й Украинский фронт – командующий Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев и 2-й Белорусский фронт – командующий Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

Подступы к Берлину и сам Берлин были сильно укреплены, а его защитники были вооружены до зубов. Особую опасность составляли фаустники. Фаустпатронами и закопанными в землю зенитками во время Берлинской операции было подбито больше восьмисот наших танков. Сильна и бодра была наша армия в эти дни. Мировая история войн не знает такого плотного, такого густого сосредоточения танков и артиллерии. Что же говорить о боевом духе наших солдат! Они ждали этого счастливого времени четыре долгих военных года. Сколько родных и друзей потеряли. Сколько перенесли горя и страданий. Бросок на Берлин был для каждого самым страстным желанием, исполнением сокровенной мечты. Каждый понимал, с падением Берлина – конец войне. Победа! Домой! К мирному, созидательному труду.

Но враг был ещё силен и не думал сдаваться, из каждой щели его буквально приходилось выковыривать. 2 мая Берлин пал. В ночь на 1 мая сержанты Егоров и Кантария водрузили знамя Победы над Рейхстагом. В Берлинской битве наши потери составили более трехсот тысяч убитых и раненых солдат и офицеров. Вечером первого мая у нас состоялось полевое собрание. Его проводила женщина, старший лейтенант, военврач. На том собрании нам сказали, что мы едем в дружественную страну Чехословакию в помощь братскому чехословацкому народу. Дали наставление, как мы должны там себя вести, как соблюдать честь и достоинство советского воина освободителя. Сказано – сделано. Прямо «с бала на корабль». Без всякой подготовки и сборов, «по коням» и поехали. На помощь Чехословакии двинулись своим ходом две гвардейские танковые армии. 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко и наша 4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко. Шли днем и ночью, не давая врагу ни остановки, ни передышки. Это была грозная, могучая сила. Её не могли остановить никакие препятствия, никакие укрепления; словно ураган, всё крошила, все сметала на своем пути. Эту силу можно было назвать, не боясь ошибиться, «Тайфуном». И хотя была война, погибали люди, какая-то гордость наполняла душу, было как-то по-своему увлекательно, интересно. На пути следования очень часто приходилось идти в танковую разведку боем. В танковую разведку уходило обычно два, три танка с десантом. С точки отправления таких разведок уходило несколько. Результаты разведок сообщались по рации. Затем от командования разведка получала указания: если противник обнаружен, значит вступать с ним в бой или ждать подхода главных сил. А если противник в данной точке не обнаружен, тогда давалось указание двигаться дальше во вновь указанном направлении. В разведке боем нас больше всего беспокоили замаскировавшиеся фаустники. Они открывали огонь с укрытий неожиданно.

Если шли через деревню, никаких местных жителей мы не видели. Все жители были где-то попрятаны. Лаяли только собаки, да выбегали навстречу советские граждане, парни да девушки, угнанные в свое время немцами в Германию. Ничего не признавая и никого не боясь, они со слезами на глазах лезли на танки, обнимали и целовали без стеснения своих освободителей. А потом давали нам те сведения, которыми они располагали и которые нас интересовали. Однажды, разведав небольшую деревню, и сообщив по рации о том, что противник не обнаружен, повернув градусов на 90, двинулись дальше. Шло нас три танка, я находился на среднем. Вдруг, неожиданно по нам открылась стрельба из противотанковых пушек. Пушки были хорошо замаскированы, и мы их не заметили. Наш танк резко остановился, оказалось, что болванкой перебита гусеница. Десант быстренько спешился, сняли с танка пулемёты и заняли оборону. И тут можно было увидеть и полюбоваться маневренностью и оперативностью наших войск. Буквально на минутах, словно с неба свалилась наша главная ударная сила. Тут тебе сразу: и катюши, и бронетранспортёры, и миномёты, и танки. Когда вступила в бой наша главная ударная сила, тогда только мы увидели, как закопошились немцы и сколько их там оказалось. А до этого мы их не замечали. Прошляпили. Командиру разведки за это, конечно, кое-чего перепало. Там же мы увидели интересное явление, как в расположение нашей части врезался со стороны на мотоцикле с люлькой, на полном ходу крупный немецкий чин. От неожиданности он выторопил глаза и произнёс: «О, mein Gott». Он нас издалека принял за своих. Этот факт тоже говорит о нашей оперативности и внезапности появления войск в неожиданных случаях и местах.

Посчастливилось мне увидеть и участвовать в очень редких явлениях военной практики. Однажды произошло следующее: авангард нашей походной колонны обнаружил на железнодорожном переезде, с правой стороны по ходу, противника. Наша колонна состояла из одного батальона. При обнаружении противника батальон, естественно, приостановился, и почти в тоже время ударили «Катюши», дали залп по противнику. Или этот залп, или что-то другое, нам непонятное, возбудило у солдат какой-то внутренний порыв, какая-то появилась необузданная сила, что весь батальон без единого слова командира ринулся в атаку. Прошло около получаса, и с противником было покончено. Комбат гвардии капитан Юрков и другие командиры наблюдали да потирали руки от удовольствия. Это было под городом Брюкс.

В одну прекрасную ночь, где-то около полуночи, вступая в небольшую деревушку, неожиданно услышали возгласы: «Наздар! Наздар! Ат живе Руда Армата!». Сначала мы ничего не поняли, а потом узнали: мы вступили на территорию Чехословакии. Местные жители узнали о приближении Красной армии и караулили круглосуточно. Эти приветствия сопровождали нас до самой Праги и в самой Праге особенно. Около города Кладно 8 мая два раза в один день произошли скоротечные, но очень интенсивные схватки с противником. В ночь с 8 на 9 мая наша группа по прочёске местности захватила в плен около сотни немцев. Они нам сказали: «Krieg fertig, Hitler kaput». И так мы от немцев узнали, что кончилась война. Наше начальство ничего нам об этом не говорило. Поэтому мы немцам ещё полностью не верили. Утром 9 мая весь десант посадили на танки, и вся бригада в полном составе двинулась прямо на Прагу. До самой Праги и в Праге противника не встретили. В город вступили в 9 часов утра. Было прекрасное майское утро. Отличная погода. В это время в Чехословакии уже полно цветов и зелени. Все население города было одето по-весеннему, по-праздничному. На улицы города вышли буквально все: и старые, и молодые, и дети. Нас забрасывали цветами. На улицах были выстроены буквально все без исключения музыкальные ресурсы города. Даже отдельные дудочники – одиночки. Все население кружилось, вертелось, танцевало, аплодировало, кричало. Молодежь лезла к нам на танки. Совали нам в руки детей, фотографировали, записывали домашние наши адреса.

Мы были страшно запылённые, обросшие, обвешанные пистолетами, гранатами. На остановках нам быстренько выносили воду, мыло, полотенца, бритвы, пиво, булки и т.п. А потом, когда мы побрились и помылись, смотрели на нас и говорили: «Гожи хлопцы!». Из легковых машин силой вытаскивали офицеров и несли на руках. Воистину, это был невиданный, неслыханный триумф, всенародное бесподобное ликование. Таким триумфальным шествием мы прошли весь город от начала до конца, от края до края. На окраине города остановились на привал. Подкатила полевая кухня, получили обед.

Но, недолго мы отдыхали. Едва успели поесть, прозвучала команда «По коням!». Мы сели на танки и поехали воевать дальше. А дело было вот в чём. Где-то за 45 км от Праги остались недобитые группировки власовцев и эсесовцев. Нам было поручено с ними разобраться. Как потом мы узнали, там находился сам Власов, но мы его не видели. «Разбирались» мы с ними трое суток.

По радио слушали Москву. В Москве – радость победы, всеобщее ликование, обнимание, целование. По словам диктора Юрия Левитана: «Кто кого встретит, тот того и обнимает, и целует». Мы же, по словам нашего командира роты, гвардии старшего лейтенанта Фентисова, обнимаемся и целуемся всё ещё с землёй.

Но пришло время, кончилось и наше прижимание и целование с землёй. Замолкли орудия, катюши, пулемёты и автоматы. Настала звенящая в ушах тишина. Наступила мирная обстановка в армии. Кончилась война, и с нашей бригады сделали два полка, 114-ый танковый и 16-ый мотомеханизированный. Я остался в 16-ом. И меня послали на десятидневные курсы в полковую школу младших командиров. По окончании курсов поставили на должность командира пулемётного расчёта. Звания не присваивали. Полк стоял лагерем в лесу, километрах в 50 от Праги.

Это была, можно смело сказать, сказочная местность, прекрасные, неповторимые пейзажи. Невысокие горы были покрыты редким лиственным лесом и буйной травой, по лесу свободно разгуливали косули. Но если косули разгуливали свободно, то с нас потребовали настоящей армейской дисциплины мирного времени, то есть: подъём, физзарядка, передвижение строевым шагом с песнями, занятия по расписанию, чистка оружия и так далее, вплоть до отбоя. После привольной фронтовой жизни нам всё это не очень нравилось. Была вторая половина мая. Погода прекрасная. Природа полна солнца, тепла, зелени, цветов, благоухания жизни видимой и невидимой. Ни на какие прогулки нас из расположения не выпускали. Появилась тоска по Родине.

В начале июня полк перекочевал в Австрию. Расположился на возвышенности в сосновом бору. Недалеко от города Рехниц, за три километра от Венгерской границы. Здесь напоминала о себе всем своим дыханием Западная Европа, с множеством памятников Средневековья. На всех перекрёстках дорог, даже если они находились в чистом поле, обязательно стояли каплицы с распятием Христа или со скульптурой Божьей матери. А отделка-то какая! Часто встречались старинные рыцарские, графские замки, где в руинах, а где и в целости. Ландшафт – волнистый с сопками. Есть и скальные горы, есть и со снежными вершинами. Температура в то время доходила до 40-45 градусов. Особенно жара даёт себя знать в долинах среди гор. Наши солдаты очень часто падали на занятиях от сильного солнечного удара. Питание послевоенное было не самое лучшее. Иногда удавалось сходить в самоволку на прогулку. Даже в Венгрию, за границу. Для наших военных границ там не существовало. Там же в Австрии, в июне старшина объявил, что открыт набор в танковое офицерское училище, фронтовики пользуются преимуществом. Кто желает поступить, подавайте заявления в штаб полка. Среди многих других, я тоже изъявил желание. «Так ты, кажется, в плену находился», – говорит старшина. Я говорю: «Да». Тогда, говорит: «Сиди и не рыпайся».

В августе загноилась моя рана. Начался воспалительный процесс, и меня отправили в военный госпиталь, который находился в пяти километрах от Вены, в графском имении Шейнау. Там тоже оказалось прелестей, хоть отбавляй. Во-первых, сам замок изумительной красоты. Неповторимой красоты парк. По парку расставлены статуи скульптур по сюжетам Библии, истории Древнего мира, Египта, Греции, Рима. Но всем красотам венец – это комната с галереей картин и охотничья комната с чучелами птиц и животных различных видов. Из госпиталя, после операции направили в санаторий для выздоравливающих. Тоже в Австрии. Был слух, будто там в своё время отдыхал сам Гитлер. Здесь, кроме всяких других достопримечательностей, был природный нарзан. Под сенью деревьев парка стояли беседки со столами, креслами, стаканами и вмонтированными кранами с природным нарзаном. Сиди себе в этой беседке и попивай нарзан, сколько влезет. Сюда приходили автомашины с цистернами, наполнялись нарзаном и уезжали. После санатория попал опять в свою часть, но уже в строевую, а на работу – в санчасть. До обеда работал в полковой аптеке со старшим лейтенантом, а после обеда у зубного врача.

Где-то в начале ноября полк передислоцировался на зимние квартиры в Венгрию и расположился в городе Веспрем. Это недалеко от озера Балатон. Отсюда всех желающих, кто кончил 7 классов и больше, направили в школу санинструкторов в город Самбатлей. С ними попал и я. Но в приёмной комиссии мне сказали, что 1917 год рождения скоро подлежит демобилизации, и меня, естественно, в училище не приняли. Таким путём я расстался со своим 16-ым гвардейским.

Отсюда был направлен опять в Австрию в запасной полк, который был расквартирован в 40 км от Вены, в городе Штадтляу, прямо в королевском замке. Замок принадлежал в своё время австрийской королеве Марии Терезе. Где ни бывал, что ни видал, но в королевских хоромах квартировать до тех пор не приходилось. Сам замок, внутри замка, кругом замка, дворцовый парк – всё это составляло сплошное сплетение достопримечательностей. Дворец был четырёхэтажным с пятью куполами на середине. Внутри самого дворца, высотой на все этажи, находилась дворцовая церковь. Стены церкви и особенно потолок настолько изумительно были расписаны, что если кто умел смотреть, тому трудно было от этого шедевра оторвать глаза. Замок был построен на возвышенности, а внизу раскинулся огромный парк с расставленными повсюду статуями. Правда, многие статуи были за время войны изрядно покалечены. Были некоторые без рук, без ног, некоторые даже без голов. Но ничего не поделаешь, на то она война. Она покалечила не только памятники. Как-то под Новый 1946 год я был занаряжен в патрули по парку. Ночь была тихая, лунная и не морозная. Лежал неглубокий снег. Я за эту ночь наглотался столько впечатлений, как будто точно побывал в сказке. Идёшь по парку, и вдруг в ночной тишине под сенью сказочных деревьев освещённая лунным светом стоит такая же сказочная богиня!

В этом полку я долго не задержался. Спустя некоторое время появился «покупатель» – толстый, пузатый капитан. На построении он выбирал нас на глаз. Ничего не спрашивал: ни образования, ни биографии, ни года рождения. Вот – ты, ты, …, и ты – выходи! Отобрал он 20 человек, в том числе и меня. Старшине приказал: обмундировать в новенькое, с иголочки с ног до головы. Как сказано, так и сделано. К нам приставили лейтенанта, и тот на следующий день нам сообщил, что мы едем в Румынию.

И так я перекочевал в Румынию и попал в опергруппу Центральной группы войск (ЦГВ). Группа состояла из одного генерала, 3 полковников, 85 рядовых солдат, командира роты, старшины и врача. Задача опергруппы: конфискация неположенного по аттестату имущества у военных, возвращающихся через наш город (Мармарош Сигет) на Родину. В основном это были легковые автомобили, мотоциклы, рояли и т.п. Принадлежали эти вещи в основном старшим офицерам, командирам частей, заведующим складами, аптеками. В общем, тем, кто располагал транспортом. Кроме этого, наша часть охраняла штаб опергруппы, квартиру генерала, склад ГСМ, продовольственную базу ЦГВ. Ходили в наряд в комендатуру для круглосуточного патрулирования по городу. Сигет был расположен на самой границе СССР–Румыния, только на румынской территории. Граница проходила по реке и охранялась нашими пограничниками. Конфискованное на границе имущество отправлялось в ЦГВ и Вену, и мы его сопровождали. Конвоировали также заключённых и арестованных в Союз. Словом служба была интересная, скучать было некогда. В свободное от службы время свободно гуляли по городу. Ведь патрули по городу ходили наши. Под конец службы устроился охранником на склад ГСМ. Нас было два человека. Ночью, до прихода зав. складом, мы попеременно охраняли склад ГСМ, а днём были совершенно свободные до самого вечера. Там же была наша квартира. Была весна, цвели сады. В свободное время на прогулку забирались далеко в горы, имея при себе оружие. Ходили к чабанам, лакомились овечьим молоком.

С превеликим нетерпением весь советский народ, Красная Армия ожидали конца Великой Отечественной войны. Наконец, этот долгожданный день наступил. После окончания войны с таким же нетерпением все солдаты, матери, жены, дети ждали другого, не менее важного события, а именно: дня демобилизации. Наступил и этот день. В истории, в жизни застоев нет. В жизни всё движется, в истории всё меняется, как на экране телевизора. Демобилизация проводилась поэтапно, по возрастам, от старших к младшим. Солдаты 1917 года рождения попали в третью очередь демобилизации. Приказ о демобилизации моей очереди был издан 22 июня 1946 года и застал меня в Румынии в оперативной группе Центральной группы войск. Хочешь, не хочешь, надо было ехать домой. Один из наших солдат получил 14 дней отпуска. Родом он был из Винницкой области. Не дождавшись конца отпуска, вернулся в часть. На вопрос «Почему так скоро вернулся?» ответил: «Наедайтесь хлопцы тут». И больше ничего не сказал. В то время на Украине был великий голод. Это был 1946 год.

Демобилизации подлежали огромные массы народа. Ведь все города, деревни, леса таких стран, как Румыния, Австрия, Польша, Чехословакия, Германия, Болгария, Венгрия были настолько переполнены советскими солдатами, что, как говорится, негде яблоку было упасть. Вот что такое Красная Армия, что такое её мощь и размах. И вот всю эту огромную массу народа надо было организованно препроводить и развезти по всему такому же огромному Советскому Союзу. Считалось, что эту работу отдельными полкам и даже дивизиям провести было не под силу. Поэтому работу по проведению демобилизации возложили на запасные полки.

Подлежавшие демобилизации направлялись в запасные полки, где их соответственно оформляли, давали подарки, снабжали продуктами питания, продовольственными талонами, деньгами, меняли сильно изношенное обмундирование и отправляли домой. И вот по такому случаю мне пришлось ехать из Румынии через Будапешт и Вену, чтобы опять побывать в Австрии, в королевском дворце Марии Терезы (Штадтляу), где я уже однажды побывал. Демобилизовался в то самое число, что и мобилизовался, то есть 22 июня, ровно через пять лет. При отъезде домой из запасного полка получил 4 кг. сухарей, 2 кг. сахара, 2 отреза на женское платье, 700 руб. денег и продовольственные талоны на дорогу. Отсюда, опять же через Вену и Будапешт, предстояло совершить последний в военной форме бросок по маршруту Австрия – Россия, которым заканчивались мои военные и солдатские годы и эпопея всей Великой Отечественной войны.

Сам термин «Австрия – Россия» звучит для русского человека как-то особенно поэтически. Он имеет какой-то исторический, военный, литературный оттенок. В запасные полки для отправки на родину собиралось очень много народа. Формировались огромные железнодорожные составы из товарных вагонов. Ехали теми самыми вагонами, которые сейчас показывают в кино, по телевидению. Вагоны украшали всевозможными плакатами, транспарантами, патриотическими лозунгами. На транспарантах – обязательная надпись «Родина встречай победителей!». Впереди паровоза прикреплялся огромный, украшенный цветами портрет Сталина. Таким образом, украшенные, нарядные с переполненными вагонами эшелоны шли один за другим на Восток. На Родину, домой. Вагоны были наполнены солдатами, а солдатские сердца – радостью, надеждами. Помню, в то время солдаты пели песню: «Когда нас поезд помчит на Восток. Когда прогудит нам гудок».

Далеко нам было ехать: через Австрию, Чехословакию, Венгрию, Румынию. Время было летнее, погода прекрасная. Всюду радость, энергия, веселие. А самое главное, с нами ехала наша молодость, здоровье, энергия, оптимизм на идущую к нам навстречу жизнь. Мелькали границы, проходили дни, приближалась Родина. Утомлённое сердце замирало от какой-то неизвестной радости, от непонятной тоски, от неожиданности. У каждого в глубине души таилось сомнение: как же встретит Родина, семья; может, будут только радости, а может, будут и печали. Так оно и было. Многие из демобилизованных не встретили тех, с кем пять лет назад расставались. А те, которые встретили, были на пять лет старше.

Первых земляков я встретил в вагоне по пути Ровно – Горынь. Это были женщины с Заречья. Когда я спросил, что с Городной, они начали рассказывать, что там происходит. Говорили, что там очень много бандитов, грабят. Особенно охотятся за военным обмундированием, за шинелями, обувью и т.п. А также за салом и мясом. Приехав на свою станцию Горынь, вокзала не увидел – его просто не было. Начальника станции нашёл в какой-то каптёрке. Он спал. Когда я спросил, как позвонить в Городную, он сказал, что в Городную телефона нет. Как добраться до Городной? Он показал мне дом, где живёт единоличник и сказал: «Иди договаривайся». «Дяденька, – говорю, – завези до Городной». «Только, – говорит, – за хлеб». «Какой же у меня хлеб? Есть немного сухарей в вещмешке, могу дать». «Нет, – говорит,– только зерном». А сколько? Полтора пуда. «Ладно, – говорю, – согласен, поехали». А сам думаю: не повезет же он меня обратно в Горынь, если у меня не окажется хлеба ему заплатить. «Повезу,– говорит,– тебя не лесом, а через Луку. И садись,– говорит,– не по-пански, а по-мужицки. И снимай все свои цацки и спрячь в карман. У нас, – говорит, – тут уйма бульбашей». Городную я не узнал. Вся центральная часть была спалена.

1986 -1987 год.

Спасылкі на ўсе часткі ўспамінаў Фамы Вячоркі
1. У краіне продкаў
2. Надзеі і міражы
3. Цудоўныя імгненні
4. Гады ваенныя
5. На хвалях лёсу